Sindroma unicuma. Finalizi (СИ) - Блэки Хол

     Солнечность и безветрие в столице сменились дождливым антициклоном с незначительным похолоданием, и мне пришлось купить зонтик с рюшками по краю. В сухом состоянии он имел насыщенный голубой цвет, а на мокром материале как на фотопленке проявлялись замысловатые узоры, и разводы никогда не повторялись.

     Небо хмурилось, дождик моросил с нечастыми перерывами, но ему никак не удавалось изгнать весеннее настроение. Воздух пах мокрым асфальтом, корой деревьев и смолой от прилипших к подошвам чешуек с раскрывающихся почек. По утрам мы шли в институт под зонтом Мэла - большим и черным, обходя лужи по пути. На мой девчачий зонтик Мэл поглядывал снисходительно и старательно сдерживал ухмылку.

     Убийцу нашли, но неизвестно, стало ли легче дышать, как выразился Мэл. Телохранители освободили комнаты в общежитии и теперь приезжали по требованию после телефонного звонка или нажатия кнопки на браслете. Вечером они сдавали вахту, а Мэл принимал. Охранники перестали досконально проверять каждую вещицу, попадавшую в мои руки, и ослабление тотального контроля не могло не радовать. Однако чужое навязчивое внимание держало в постоянном напряжении.

     Сказать, что я осталась незаметной серой крыской - значит, бесстыже соврать. Но привыкнуть к назойливому интересу студентов оказалось трудно, а вернее, практически невозможно. Поначалу чудилось, что в моем облике что-то неладно - или посадилось пятно на платье, или тушь потекла, или птичка на голову капнула. Нужно учиться видеть сквозь людей, - внушала я себе. Теперь понятно, почему у известных и популярных личностей скользящие пустые взгляды. Это своеобразная защитная реакция. Вроде бы смотришь на человека, а на самом деле - мимо него.

     Территорию альма-матер оккупировали журналисты. По указанию администрации им запретили появляться в пределах институтского периметра, и они прохаживались за воротами, фотографируя, снимая на камеры и вылавливая случайных студентов, чтобы взять интервью. Причем не только обо мне, но и о Ромашевичевском и об Эльзушке. Хотя следствие не озвучило фамилии обвиняемых, слухи мгновенно просочились в прессу. Ромашку называли оборотнем и двуликим Янусом. Газеты, которые ежедневно привозили к обеду охранники, пестрели эпитетами о хладнокровном преподавателе-убийце. О Штице писали осторожнее. Видимо, боялись своры адвокатов, готовых перегрызть глотку журналистам за оскорбительные высказывания.

     Дополнительного шуму наделала семейная фотография Влашеков в прессе, произведшая фурор у обывателей, после чего число репортеров, прогуливающихся за институтской оградой, увеличилось.

     Несмотря на то, что нас с Мэлом наверняка снимали на видео и фотографировали под различными углами, газеты почему-то не пестрели нашими портретами. Очевидно, действовала жесткая цензура. Разве что промелькнул единожды нечеткий снимок, на котором мы с Мэлом шли по дорожке к институту. Подпись под изображением сухо сообщала: "Эва Папена и Егор Мелёшин". Я долго разглядывала фотографию, изучая каждую черточку, прежде чем поняла, что не могу оторваться от газетной полосы.

     - Смотри, - показала Мэлу. - Это мы.

     - Вижу. Нравится?

     Скажу "да" - посмеется, скажу "нет" - и совру.

     - Очень. Раньше в газетах не было фоток, а теперь появилась. Необычно.

     - Привыкай. Ты собиралась идти со мной на концерт или нет?

     - Конечно, собиралась, - заверила я горячо.

     Пригласительные билеты доставили вчера в плотных белых конвертах с вензелями, и мое сердце ушло в пятки при виде сиротливой строчки курсивом: "Папене Эве Карловне". Я так и не решилась открыть послание, и за меня это сделал Мэл. Колонный зал Академии культуры, ... ряд, ... место - значилось в моем приглашении. И по левую руку - место Мэла. Уф, какое облегчение!

     - Снимки в газетах - своеобразная подготовка, чтобы народ не попадал с кресел, увидев нас вместе на концерте. Пока что единичное торпедирование, но скоро начнется артобстрел. До конца недели в прессе разместят еще несколько фотографий.

     - А каких? - ухватилась я за Мэла.

     - Потерпи и увидишь.

     Вот интриган! И ведь не открыл рта, как я ни допытывалась. И упрашивала, и пригрозила, и даже всхлипнула - ничего не помогло.

     Фотки действительно стали появляться ежедневно - снятые с большим приближением и оттого слегка расплывчатые. Очевидно, неизвестный фотограф наводил объектив, стоя за решеткой института. На изображениях не было ничего сенсационного, наоборот, всё пристойно, но чувствовалось, что ракурсы и кадры подбирались тщательно, невзначай преподнося читателям историю, показывающую скачок романтических отношений между светскими детками. Мэл, открывающий передо мной дверь... Целомудренные объятия на крыльце института... Улыбки, адресованные друг другу... Прикосновение губами к щеке... Мэл, ловящий рукой воздушный поцелуй...

     Чудесная парочка, романтичная. Каждый кадр дышит его заботливостью и её нежностью, а их чувства того гляди воспламенят газетный лист. Огонь, да и только. Блеск в глазах, горячая влюбленность... Так и хочется пожелать парочке вечного счастья. Ох, господи, это же я - героиня иллюстрированной истории, а Мэл - герой. Надо же так забыться!

     Похожие ощущения надлежало испытать и читателям периодического издания.

     Продуманный подход и детальная проработка, с коей подошли к обнародованию наших с Мэлом отношений в прессе, дали мне понять, что у истории, разыгранной для обывателей, - хорошие сценаристы, и что, возможно, процесс отбора фотографий контролировал мой отец или Мелёшин-старший. Недаром в Департаменте правопорядка существовал отдел цензуры, который просеивал и допускал к печати нужные материалы. Получается, Мэла заранее посвятили в тонкости опубликования наших с ним отношений, а это означало, что он начал общаться с отцом.

     Я возликовала: лед тронулся. Навостряла уши, пытаясь подслушать. Но телефонные разговоры отца и сына носили официальный и деловой характер, без расспросов о здоровье, о житье-бытье, о маме и сестре. Так, необходимый минимум информации, после получения которой оба рассоединялись. Словно бы и не существовало между собеседниками родственной связи. С Бастой и дедом Мэл общался гораздо эмоциональнее и дольше.

     Баста приехала в гости при первом же удобном случае. На машине отца, с шофером. "Эклипс" Мелёшина-старшего встал на прикол у ворот института, а сестрица Мэла ринулась в общежитие.

     Оказывается, она терроризировала брата с тех самых пор, как мы вернулись с курорта. Об этом рассказал Мэл перед первой лекцией. Он предупредил утром о визите сестры и напомнил вечером, когда мы возвращались в общежитие после допзанятия по элементарной висорике. Мог бы не повторять, я не забыла, потому что нервничала весь день. Баста посмотрит, в каких ужасных условиях живет её брат, и, вернувшись домой, распишет родственникам в красках отсутствие удобств в быте Мэла. А то, что удобства отсутствовали, не подлежало сомнению. Достаточно вспомнить роскошную обстановку родительского особняка и провести параллель между обитателями белой зоны.

     Наверное, я переволновалась. Позже, перед сном, заново прокрутив вечер в памяти, пришла к выводу, что Баста - девушка непосредственная, дружелюбная и с живым характером, и что она не придала значения тем мелочам, которые в большом количестве замечают мамы взрослых сыновей. Меня же не отпускало внутреннее напряжение, а в голове безотрывно звенела сигнализация: "Баста = родители Мэла". Я боялась сделать или сказать что-нибудь дурацкое или глупое, боялась поставить Мэла в неловкое положение отсутствием должного воспитания. Ведь Баста училась в элитном лицее, где к манерам приучали с детства. Да и Мэл недалеко ушел от сестры со своей вышколенной вежливостью и учтивостью джентльмена.

     Как и следовало ожидать, девушка засунула нос во все доступные места и углы. Периодически она восклицала:

     - Ого!

     или:

     - Вот это да!

     или:

     - Ничего себе! Ну, ты даешь! - обращаясь, преимущественно к Мэлу. Он, посмеиваясь, следовал за сестрой по нашему жилищу.