Скрещение судеб - Мария Белкина

И еще запомнился мне рассказ Али о той поре… А рассказчица она была отличная и о лагерях всегда рассказывала с юмором, озорно, даже весело, и от этой ее веселости щемило сердце… Как-то на каком-то перегоне охранники втолкнули ее в теплушку, и она успела заметить только, что в теплушке одни мужчины, уголовники, они сидели на полу у топившейся печурки и, увидев ее, загоготали и стали выкрикивать всякую похабель. Она в ужасе отпрянула назад, но дверь за спиной задвинулась. Она стучала ногами, кулаками, требуя, чтобы ее выпустили, а поезд уже набирал ход… Она замерла, ожидая для себя самого худшего. А от печурки поднялся огромный детина и вразвалку направился к ней и, подойдя уже вплотную, вдруг хлопнул ее по плечу:

— Аллочка?! Так это ты? — и, обернувшись к гоготавшим уголовникам, крикнул: — Комсомольцы! Что я слышу — мат?! А в вагоне с нами едет женщина!..

Это был «главный вор» Севера Жора. А познакомилась Аля с ним при следующих обстоятельствах. Однажды уже почти под вечер, после тяжелого и мучительно дня, когда гнали ее через тайгу, по болотам, она наконец попала в барак, еле живая, и, взобравшись на верхние нары, сразу впала в полузабытье. Но к ней подскочила какая-то разбитная бабёнка, явно из уголовных, и спросила: «Как тебя зовут, девочка?» — «Аля». — «Аллочка? Будем знакомы». И, встав на нижние нары, доверительно шепнула: «Ты можешь мне оказать услугу?» — «Могу», — ответила полусонная Аля. Бабенка вытащила из-за пазухи сверток. «Спрячь это у себя, только никому, поняла?» Аля взяла сверток машинально и сунула себе за пазуху.

Через некоторое время за стенами барака раздался шум, топот ног, в барак ворвалась охрана. «Никто ни с места!» Начался обыск. Вспарывали матрасы, подушки, что-то искали, ругались. Уже в конце шмона они подошли к Але, которая лежала на верхних нарах, ничего не соображая, в полудреме. «Это новенькая, — сказала дежурная. — Ее только за пять минут до вас привели». Те махнули рукой и ушли. Барак долго шумел, обсуждали, кто и как мог обокрасть начальника лагеря и кассира. Потом уже ночью, когда Аля крепко спала, ее разбудила та самая бабенка. «Тихо, Аллочка, это я. Давай сверток обратно». Аля отдала. «Спасибо, Аллочка, ты человек!»

Лагерь был смешанный, мужской и женский, в основном уголовники. Та разбитная бабенка познакомила потом Алю со своим любовником Жорой, который и был «главным вором». Алю подкармливали, оказывали ей всяческие услуги, но она пробыла там недолго, и ее погнали дальше, в глубь тайги.

…А Тамара все моталась с бригадой художественной самодеятельности и все надеялась попасть на Ракпас и увидеть Алю. И вот она на Ракпасе, это было в конце 1943 года или в самом начале 1944. И тут она узнала, что Али давно уже нет; она в одном из самых гибельных штрафных лагерей, ей очень плохо, она больна, у нее повышается температура, а ее все равно каждый день выгоняют на работу.

На таких маленьких станциях типа Ракпас поезд стоит одну минуту, а в бригаде художественной самодеятельности было двадцать пять человек, и на них полагался один конвоир. За минуту все двадцать шесть не могли успеть сесть в один вагон, и потому посадка объявлялась вольной, все бросались врассыпную, кто в какой вагон попадет, а на станции назначения все выходили и под охраной конвоира отправлялись на концерт. Сбежать тут было некуда. Поезд шел до Воркуты, а Воркута тот же Севдорлаг, кругом охрана, и поезда обслуживают «свои», и хоть ездили в поездах вольные, но зеку с вольными не по пути… Тамара вскочила в вагон без конвоира. Попросила у кого-то, кто был в купе, листок бумаги, карандаш и быстро написала Муле письмо — если он хочет, чтобы жена его осталась жить, то пусть срочно добивается перевода ее из того лагеря, где она сейчас находится, она там погибнет. Тамара сложила бумажку треугольником, надписала адрес, который помнила по Мул иным письмам к Але, и попросила кого-то из пассажиров, кто показался ей надежным, опустить письмо в почтовый ящик, и тот опустил, и письмо до Мули дошло.

Перевести из одного лагеря в другой, да еще из штрафного лагеря… — для этого нужно было иметь большие связи, и, видимо, у Мули они были. Жизнь Але он спас. Ее не только перевели из штрафного лагеря, но и перевели из Коми АССР южнее, где климат был помягче. Теперь в адресе значилась Потьма, Мордовской АССР. И письма к Лиле и Зине теперь шли оттуда, и на каждом письме стоял штампик «Проверено военной цензурой N 10601».

«1 января 1945.

…Когда я переезжала с севера, я оставила там на хранение моей подруге мамины письма и фотографии, зная, что в дороге может все растеряться. Вчера получила от нее письмо, в котором она сообщает, что переслала это Вам, Лиля, по моей просьбе…»

Аля просит подтвердить, не пропали ли письма, очень это ее беспокоит.

«20 февраля 1945 года:

…От Мура не имею известий скоро уже год, только одну военную открытку… Имею право на одно, иногда на два письма в месяц…»

«28 марта 1945:

Отдохнула от ужасных треволнений, ужасной дороги с севера сюда. Отношение ко мне очень хорошее. Засыпают премиями, поощрениями, благодарностями за стахановскую работу…»

Аля работает с ложечниками, они делают деревянные ложки. Есть старик-бородач, есть у него подсобники, они режут из дерева ложки, Аля их расписывает. Нет, это, конечно, не те красочные ложки, которые теперь прельщают всех в магазинах «Русский сувенир»; красок хороших не было, лак был плохой. Ложки получались тусклые, хотя и расписаны были золотом и серебром. Аля делала контурные рисунки, рисовала цветы, фигурки зверей, детей. «Работаю почти по специальности». Краски надо было разводить на растительном масле, и Аля умела экономить масло чтобы подкармливать доходяг.

В мае 1945-го наконец окончилась война…

В августе состоялась встреча Али с Мулей. Он приехал в Потьму — в лагерь. Это казалось совершенно невероятным, ибо свидания — если и давались, то только с ближайшими родственниками, а он формально оставался Але никем!

19 августа Аля писала: «Дорогие мои Лиля и Зина, Мулька, наверно, рассказывал вам о нашей, к сожалению, такой короткой встрече и передал, хоть на словах, все то, что я просила…»

И чуть позже, 27 сентября 1945: «…часто, часто думаю о вас, мои дорогие, мечтаю о нашей встрече и верю в нее. Только жаль, что так редко даете о себе знать, да и Мулька пишет тоже редко и про вас — почти ничего; могу только представить себе, как вы хвораете и работаете… Я здорова, чувствую себя хорошо, нет ли известий о Муре? Напишите хоть открыточку…»

Похоронка на Мура, как мы знаем, не была получена, и Мур считался пропавшим без вести.

«16 февраля 1946.

…Короче говоря, писать мне решительно нечего, день идет за днем, день за днем, настолько ничем не отличающиеся и не отделяющиеся, что чувствуешь себя каким-то потонувшим колоколом или кораблем и потихоньку обрастаешь илом и русалками… Но все пустяки, живу в общем не плохо, сыта, работаю в тепле, работа легкая и даже подчас творческая. А что однообразно, то остается внутреннее разнообразие во всем его неискоренимом великолепии…»