Папа, мама, я и Сталин - Марк Григорьевич Розовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отец. Отряд?
Я. А что тебя смущает?
Отец. Ну как-то звучит странно… «Казарменный коммунизм» получается.
Я. Да?.. Ты прав. Я об этом не подумал.
Отец. Нет, нет… Это хорошо, что ты на целину… узнаешь жизнь… увидишь, как ОНО… на самом деле. Это хорошо. Но в партию не торопись. Сначала жизнь узнай, а потом… сам решишь. Своей головой Я тут не советчик.
Я. Я понимаю. У тебя своя жизнь, у нас своя. То, что было, не повторится никогда. Никита Сергеевич…
Отец. Ладно. Хватит об этом. Мама когда придет?
Я. Я думаю, с минуты на минуту.
Отец. Вот. А мы с тобой так и не поговорили. Я тебе главного не сказал.
Я. Говори. Я внимательно слушаю.
Отец. Марик… Марк… Услышь меня, пожалуйста.
Я. Слушаю. Слушаю. Говори.
Отец. Мы с мамой давно разошлись. Ты носишь не мою фамилию. У тебя другое отчество. Но ты был и остаешься моим единственным сыном. Но… у меня другая семья. Я говорю с тобой как с взрослым человеком. Я…
Я. Значит, не вернешься?
Отец. Пока нет.
Я. Что значит «пока»?
Отец. Пока значит пока.
Я. Ты знаешь, что мама тебе верна?.. Что она и сейчас без тебя жить не может.
Отец. 10 лет назад я попросил у нее прощения. Фактически она прогнала меня. Ты был тогда маленький. Учился в Гнесинке.
Я. И недоучился. Пришлось бросить музыкальную школу, потому что педагогам надо было платить, делать подарки — так было принято, а денег не было и бабушкина нога… В общем, что я объясняю — с музыкой давно покончено.
Отец. Таак. Но у тебя отчим. Все у нас развалилось к черту, вся жизнь пошла под откос.
Я. Папа, могу я у тебя спросить?
Отец. Давай.
Я. Зачем ты женился на этой польке?
Пауза.
Отец. Знаешь, я лучше уйду.
Я. Я задал вопрос.
Отец. После… потом… сегодня не могу. Я тебе позвоню. (Уходит.)
Я (в зал). Он ушел, а через пять минут явилась мама.
Входит Лидия. Она в хорошем настроении.
Мама. Сема!.. Семик!.. Ты где?.. Вы поговорили?.. Марик, а где папа?
Я. Папа ушел.
Пауза.
Затемнение.
На целину я съездил.
Поехал туда романтиком, а вернулся «антисоветчиком». Я сам про себя это понял и очень удивился произошедшему внутри преображению. Что же произошло?
Казалось, все должно было быть наоборот — движимые патриотической идеей комсомольцы (я в их числе!) «покоряют» целинные земли и помогают Родине собрать новый великий урожай.
С тем и ехали в казахстанскую степь. Булаевский район. Под Петропавловском, но другим, который не на Камчатке… Вагон-теплушка, спим на матрацах, вот жизнь!
Мама. Я тоже хотела, чтобы мой «маменькин сынок» познал жизнь за пределами Садового кольца. Но я предупредила его: «Марик, ты там будь осторожен, чтоб эти подвиги твои тебе же боком не вышли».
Я. Мама!.. Что ты имеешь в виду?
Мама. А то, что вся эта ваша целина — несчастный случай.
Вот так она сказала. Разумеется, тихо, чтобы никто, кроме меня, не слышал. Как в воду глядела.
Да, именно так.
Я съездил на целину одним человеком, вернулся другим. Что-то произошло, перелом, я стал на мир смотреть уже без телячьего восторга. Ибо то, что я увидел на целине…
Впрочем, поначалу все шло без потрясений, на высоком душевном, я бы сказал, патриотическом подъеме. Мы ехали в теплушках (как будто по этапу), но очень радостно, по-комсомольски весело, наша искренность не знала границ. Вспоминаю стенгазету, выпущенную в пути — под названием «Мама, не рыдай!», — и полет нашего поезда на крыльях идиотического энтузиазма с остановками-концертами на полустанках — из Москвы прямиком в казахстанскую степь.
Вот в этой самой степи и случилось мое перерождение. Сначала жили в палатках, потом в землянках, рыли котлован для «овощегноилища», как кто-то пошутил. Затем я работал копнильщиком на комбайне — это был труд потяжелей, но и эта пыльная, в общем, работа не погасила мой внутренний одержимый пыл. И вдруг зачем-то (уж не помню, зачем) нас — троих студентов из отряда журфака — послали в районный центр Булаево, километров за сто…
Мы сели в кузов грузовика и двинулись по грейдеру, чем-то похожему на вытоптанную в траве дорогу, за горизонт, в путь.
Через какое-то время остановились как вкопанные. Страшная картина аварии явилась моим глазам. Посреди степи…
Перевернутый грузовик. И — трупы, раздавленные кузовом.
Один — шок! — без головы. Вернее, голова рядом, потому что борт грузовика пришелся как раз на шею молодого человека и отделил его голову от туловища. Крови почти нет!..
В Булаеве, куда мы полетели в понятном настроении, сообщили о случившемся, и нас тут же вызвали в штаб целинного отряда.
Нам было велено молчать об увиденном.
Строжайший приказ. В самой грубой форме:
— Отрежьте языки.
С нас взяли подписку «о неразглашении». Разговаривали с нами, как будто мы какие-то преступники, владеющие военной тайной.
Кто проговорится, будет исключен из Университета.
А в чем дело?.. Почему такие предупреждения?
Потом выяснилось, что среди погибших… англичанин. И это как раз тот самый парень, оказавшийся под бортом перевернувшегося на грейдере грузовика. И надо же… Я знал его сестру Инессу Гиббонс — студентку филфака, которая пела в самодеятельности со сцены нашего клуба в концертах, где и я участвовал. Помню, с каким успехом она исполняла на английском традиционную новогоднюю песенку «Джангл-беллс» — теперь вот я не смогу к ней даже подойти и посочувствовать ее горю.
Инесса и ее брат были, по слухам, детьми члена ЦК английской компартии, и учиться в Москву их, наверное, послал папа, видный деятель рабочего движения.
Меня потрясло лицемерие нашего официоза. Давление, которое ни с того ни с сего было на нас оказано, возмутило меня до глубины души. Бессердечие и ничего, кроме бессердечия!
Я не на шутку психанул из-за очевидного несоответствия несчастного случая и реакции на него, чтоб все было «по-тихому», чтоб «никто ничего», чтоб все было «шито-крыто».
Это ли «советская мораль», где человек человеку «друг, товарищ и брат»?!
Что-то тут не сходилось.
Что-то тут было не то.
Дальнейшие целинные впечатления лишь подтвердили возникшие сомнения.
Где-то к концу сбора урожая оказалось, что продукты на исходе, жрать нечего. Отряд получал на каждого урезанные пайки, вместо обеда — чай, ужин временно отменили.
И всё бы ничего, если бы в «штабном вагончике» в это же самое время наше комсомольское начальство не питалось по
