Игра в имитацию - Эндрю Ходжес

Вдобавок к разочарованию от неспособности манчестерского компьютера (да и любого компьютера той поры) соответствовать масштабам видения Тьюринга, в послевоенные года твердость его убеждений и уверенность в себе начинает давать трещину. С другой стороны, Алан был не из тех, кто легко отказывается от мысли, или позволяет миру её отнять. Не мог он и разочароваться в науке, от того, что та обратилась против себя, ни отказаться от рациональности, оказавшись на принимающей стороне интеллекта. Движущая им страсть к созданию осязаемого воплощения абстрактного объединяла Тьюринга скорее с Гауссом и Ньютоном, чем с математиками-теоретиками двадцатого века. Она неизбежно толкала его на поиск практического применения научных знаний. При том Тьюринг не впадал в интеллектуальные заблуждения относительно предназначения своих устройств. Его замечания о компьютерах с самого начала жесткостью не уступали тому, как Харди отзывался о математике. Ни разу он не предлагал практического применения теории, которое бы не было направлено либо на дальнейшее развитие науки, либо на военные нужды. Тьюринг никогда не говорил о социальном прогрессе, или экономическом благополучии посредством науки, тем самым заняв позицию, защищенную от разочарования.

В 1946 году, говоря о ядерных испытаниях США, Тьюринг назвал в качестве их «главной опасности», то, что они способны вызвать «противонаучные настроения». Как бы не заманчиво было применение науки, например, в «органотерапии» и других областях, Тьюринг никогда не ставил под сомнение структуру самого научного знания. Так он расценивал как интеллектуальную несостоятельность неспособность отделить личные чувства от взглядов на научную истину. Он часто упрекал интеллектуалов в «эмоциональной» реацкии на концепцию разумных механизмов. Для Тьюринга большое значение имело освобождение науки от оков религиозного мышления и выдавания желаемого за действительное. Наука для него оставалась независима от человеческих целей, суждений, чувств, которые не существенны для поиска ответа на вопрос, как устроен мир. Эдвард Карпентер призывал к «рациональной и гуманистичной» науке, напротив для Тьюринга не существовало причин смешивать рациональное и гуманистическое, данные в инструкции. Его беспощадный и прямой взгляд на науку хорошо ухватила Лин Нейман, сравнив Тьюринга с алхимиком семнадцатого века, или даже более ранних времен, когда наука не была окутана титулами, покровителями и респектабельностью, но была обнажена и опасна. В нем было что-то от Шелли, но и от Франкенштейна: гордая безответсвенность чистой науки, сконцентрированная в одном человеке. Именно эта неимоверная концентрация в сочетании со способностью отбросить всё, что видится несущественными, с силой воли, позволявшей размышлять о вопросах, которые другие отбросили за чрезмерной сложностью и запутанностью, — вот рецепт его успеха. Сила Тьюринга крылась в умении абстрагироваться до простого и ясного принципа, а затем продемонстрировать его истинность на практике, а вовсе не решение задач в установленных рамках. Увы, такой тип мышления не всегда подходил для решения некоторых наиболее тонких проблем, поднятых моделью «разума» Тьюринга.

Он писал Робину, что «не испытывает почтения ни перед чем, кроме истины» и верен бескомпромиссному материализму, что проистекает из всепоглощающего желания уберечь истину незапятнанной «эмоциональными» представлениями и интеллекте и сознании. При этом в своем стремлении отсечь несущественное Тьюринг отмахнулся и от ряда фундаментальных вопросов у сути интеллекта, коммуникации, языка, — вопросов проистекающих из фунционирования человеческого разума в обществе.

Впрочем, речь не идет о том, чтобы опровергать мысли Тьюринга, скорее об анализе его научного метода. Модель «разума» Тьюринга, опирающаяся на математику и шахматы, скажем, отражала ортодоксальный взгляд на науку, как на хранилище объективных истин. В статье «Разум» Тьюринг ясно дает понять, что, по его мнению, данная модель способна вобрать в себя все типы коммуникации между людьми, что в свою очередь отражало его позитивистское убеждение в том, что наука способна разъяснить человеческое поведение, подобно триумфальным успехам в области физики и химии. Уязвимость его теории заключается в том, что в ненадежности аналитического научного метода применительно к человеческим существам. Концепция объективной истины отлично сарботала в мире простых чисел, однако ученые не способны легко распространить ее на людей.

Как пояснял сам Тьюринг, в своей теории морфогенеза любое упрощение неизбежно является и фальсификацией. Раз данная мысль справедлива в обсуждении развития клеток, то она более чем уместна и в отношении развития человека, как в плане «разума», так и его стремления к коммуникации, переживаниям, любви. Когда наука использует слова человеческого языка для того, чтобы описывать человеческих существ, может ли она, в самом деле, разделить «данные» и «инструкции» внутри общества? Возможны ли «наблюдение», «эксперимент», «постановка проблемы» вне социальных институтов? Способна ли оценка значимости и важности фактов наукой быть непредвязятой, а не нести в себе лишь императивы главенствующей идеологии? В науках о жизни провести разделительную черту не так легко, как в физике и химии. Именно трудность в разделении фактов и действий в данном контексте указывает на уязвимость аргументов Тьюринга в пользу машинного разума.

Проблема выходит за рамки философии Гёделя. Способен ли научный язык выйти за рамки породившего его общества — дать ответ на этот вопрос разум Алана Тьюринга был не готов. Равно как и любой другой ученый ум его эпохи. Те, кто в 1930– 40 годы стремился связать социальные структуры и научное знание, как правило, отличались и стремлением привить социальную систему к древу науки, либо вывести её из науки. Наболее яркими примерами служили идеологии нацистской Германии и Советского Союза. Полани тоже, в противовес влиянию механистического марксизма 1930-х годов, подталкивал науку к возрождению христианства в более проработанном виде. Он также помыкал наукой, требуя от неё ответов, которые подошли бы к существующим политическим и религиозным философиям. Подобный подход был чужд Алану Тьюрингу. Он твердо придерживался позиций экспериментально доказанной истины.

В то же время нашелся ученый, исследовавший способность языка отделять фактическое от нефактического. Впрочем, характер методов Витгенштейна приводил к тому, что мало кто мог с уверенностью сказать, что тот подразумевает. Подход Алана Тьюринга предполагал, поправ вопросы Витгенштейна, доискаться простой истины в самом центре. Преимуществом служила простота и ясность получаемой картины: результат, который можно опробовать на практике. Что касается интеграции теории логических задач, психологической теории, приведшей Тьюринга к «истоку проблемы» отсутствия у него счастья, исторической проблематики Толстого о природе действий инидвида, вопросов Форстера о личности и классовом сознании, — то никому одному не под силу было бы охватить все эти вопросы, к тому же Тьюринг работал и мыслил совсем иначе. В Блетчли он работал над проблемами логики и находил смелые простые решения по мере того, как вокруг него разрасталась обширная организация. От Тьюринга не ожидалось, что он сведет всю сложную структуру воедино.