Горчаков. Пенталогия (СИ) - Пылаев Валерий

— Куда собрался, сугубый? Сказано же: сиди в дортуаре и не отсвечивай.

— Кто приказал? — огрызнулся я.

— Не твоего звериного ума дело. Так что дуй обратно. — Куракин развернулся к дежурному. — А ты чего стоишь столбом? Если еще раз высунется — дай разок по зубам, чтобы место свое знал.

Все в коридоре — включая даже меня — были в одном чине, но Куракин продолжал называть меня зверем, а к унтеру вообще обращался так, будто тот был даже не рядовым, а крепостным крестьянином.

Но куда больше наглого князенка меня сейчас волновало то, что прямо сейчас у стен Зимнего, возможно, уже начиналась стрельба. И несколько десятков, а может, даже сотен выскокоранговых Одаренных стоят рядом с жандармами с самыми обычными винтовками в руках — и стоят буквально в двух шагах от железки, лишившей их магической силы.

Один звонок — и они пробьются к “Бисмарку”. Пока еще успеют, смогут. Возьмут пришвартованный крейсер штурмом, если придется — и тогда пары-тройки могучих стариков уровня деда хватит, чтобы удержать и дворец, и всю столицу.

Но между мной и телефоном стояли три идиота в парадной форме. И здравый смысл понемногу уступал место ярости. Будь при мне магия, я бы, пожалуй, уже раскидал всех на своем пути — без разговоров.

— Послушай, чучело ряженое! — Я сжал кулаки и шагнул вперед. — Мне срочно нужно к ротному. Я знаю…

— Только сунься, сугубый! — Куракин поднял винтовку. — Дай повод — я тебе как собаку парши…

Не знаю, хватило ли бы у него духу выстрелить. Вполне возможно — особенно будь у его сиятельства реальный боевой опыт. Но никто явно не ожидал от одинокого первокурсника такой прыти — поэтому все трое даже не успели дернуться, когда я сначала метнулся в сторону, а потом ухватил Куракинскую винтовку за ствол.

Его сиятельство выругался и изо всех сил рванул оружие на себя. Я не стал сопротивляться — наоборот, вложил в движение собственной массы и только чуть придавил винтовку вниз — так, чтобы ее приклад взметнулся и угодил Куракину точно в подбородок. Лязг зубов и раздавшийся следом вой, наверное, услышал даже Васька-штык на первом этаже. А я уже закреплял успех: совершенно не по-благородному врезал подскочившему второкурснику ботинком между ног. И уже приготовился сцепиться и с третьим, когда вдруг попался в чьи-то медвежьи объятия. Бить меня дежурный унтер, похоже, не собирался, но силищи у него оказалось столько, что я едва смог вдохнуть.

Помог последний из Куракинских — сам того не желая. Когда он подлетел, чтобы с размаху впечатать мне в живот приклад, я повис на чужих руках и обеими ногами зарядил ему в грудь. Второкурсника будто ветром снесло — но и мы с унтером отлетели и врезались в стену коридора. Здоровяк с хрипом выдохнул и чуть ослабил хватку — ровно настолько, чтобы я ударил наотмашь в лицо, затылком, потом локтем — и вырвался навстречу Куракину.

Его сиятельство еще не успел толком подняться — но в мою куртку вцепился намертво. И потянул так, что я не удержался на ногах, свалился на него сверху и сразу же ударил. Не слишком ловко — зато сильно, с широким размахом. Кровь брызнула из разбитого носа во все стороны, а я уже приготовился бить снова — но кто-то схватил меня под руки сзади.

— Тише, свои! — выдохнул в ухо Богдан, оттаскивая меня назад. — Уймись, княже — забьешь ведь дурака!

Драться было уже не с кем. Куракин едва трепыхался, его товарища уже укладывал лицом в паркет Иван, а третий второкурсник все еще со стоном катался по полу, скрючившись и зажимая многострадальную промежность. Дежурного унтера — самого здорового из всех — вырубил Подольский. Несмотря на худобу и даже некоторое изящество, удар у Богданова дядьки, похоже, оказался боксерский.

— Надо же, что нынче творится в славной пехотной школе, — проговорил он, дуя на отбитые костяшки. — Драка, шум… Потрудитесь объяснить, молодой — что здесь вообще происходит.

— Некогда объяснять. Мне нужен телефон.

Я кое-как поднялся на ноги и сплюнул скопившуяся во рту кровь. Похоже, пару ударов все-таки пропустил — и даже не заметил. Ребра болели, в голове чуть шумело — но в целом ощущал я себя сносно. Вполне достаточно, чтобы дойти до Мамы и Папы и…

— Нет уж, погоди, родной. — Иван поймал меня за локоть. — Давай-ка рассказывай. Чтобы мы хоть знали, с какой радости отлупили этих… господ.

— Напасть на дежурных… форменное безобразие, — добавил Подольский. — Вы нас так под монастырь подведете, князь.

Крыть мне было нечем. Если Куракинская шайка действительно выполняла приказ командования — все мы влипли по полной. И только я один хоть как-то знал, что вообще происходит.

— Я знаю, почему Дар не работает, — проговорил я. — Это заговор против короны. И сейчас…

Рассказ занял минуту или полторы, вряд ли больше — но и они показались мне вечностью. Счет уже давно шел чуть ли не на мгновения, и любое промедление грозило чем-то ужасным — и все же я кое-как заставил себя не тараторить. И говорить по существу, опуская лишние детали. Я все равно не собирался раскрывать товарищам все тайны — хватит и того, чтобы они поняли: сейчас главное — разобраться с “Бисмарком”. Остальное подождет.

— Военный заговор, значит? — хмыкнул Подольский — и повернулся к скорчившемуся на полу Куракину. — Теперь понятно, чего эти… хмыри тут с винтовками разгуливают.

— И всем приказали сидеть и не высовываться. — Я покачал головой. — Похоже, что и командиры наши… сами понимаете.

— Только не ротный. — Богдан уперся руками в бока. — Мама и Папа никогда бы с такими не связался, он мужик нормальный!

— Значит, к нему и пойдем, — подытожил Подольский. — Не могут же все офицеры быть заодно — а без них мы много не навоюем.

— Ага. — Иван шагнул вбок и легонько пнул по ребрам тихо постанывающего второкурсника. — Идите с Сашей — вы у нас тут самые языкастые. А мы пока с Богданом покараулим этих… господ.

Не самый плохой план — особенно когда никакого другого, в общем, нет и в помине.

Дороги до кабинета Мамы и Папы было всего ничего: по коридору до лестницы, на этаж вниз и сразу направо. Но добирались мы минут десять, не меньше. Похоже, Куракинская свора уже успела расползтись с оружием по всему училищу и смотрела в оба. Наверняка соответствующие приказы были и у дежурных: Васька-штык и остальные без разговоров пропустили меня наверх, в дортуар, но выйти из него оказалось куда сложнее. К счастью, шума драки на других этажах как будто не услышали, но мы с Подольским все равно осторожничали и крались так, чтобы наверняка не попасться никому на глаза.

Когда я без стука открыл дверь в кабинет ротного, он даже не пошевелился. Еще несколько мгновений сидел неподвижно, тупо уставившись на вороненый револьвер, который держал в руке — и только потом со стуком опустил оружие на стол рядом с початой бутылкой водки и повернулся в нашу сторону.

— Горчаков… Подольский?.. — проговорил он. — Доброй ночи, господа юнкера, доброй ночи. Милости прошу… присаживайтесь.

Язык у Мамы и Папы слегка заплетался, но до тела хмель, похоже, еще не добрался: рука, указавшая на стулья около стола, не дрогнула. Подольский тут же послушно уселся — а я остался стоять. Заготовленная по пути торопливая, но убедительная речь как-то разом вылетела из головы, оставив лишь мутное недоумение.

— Что вы делаете, ваше высокоблагородие? — поинтересовался.

— Выполняю приказ. — Мама и Папа пожал плечами. — Сидеть и ничего не делать, не покидать помещения… Уж не знаю, почему вы, господа, разгуливаете, где попало, но раз уж вы здесь — угощайтесь. Стаканы в шкафу.

— Пить водку? — поморщился я. — Сейчас?

— А что мне… что нам еще остается делать? Пить шампанское лично я не вижу повода. Но прошу извинить, господа юнкера — едва ли я смогу принять вас надолго. У меня еще есть… — Мама и Папа скосился на револьвер на столе. — Еще есть кое-какие незаконченные дела.

Я только сейчас обратил внимание, что ротный надел не только парадную форму, но и награды. Наверное, все разом — столько я раньше не видел, даже в Пятигорске, когда приезжала императрица. Я мог только догадываться, что за миниатюрный парад он устроил для самого себя и выстроившихся на столе револьвера, бутылки водки и граненого стакана — но явно догадывался верно. Пьяный и раздавленный Мама и Папа представлял из себя настолько жутковатое и одновременно жалкое зрелище, что Подольский, похоже, и вовсе потерял дар речи.