Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов

— Чего же ты? Уходи.

— Нельзя мне.

— Почему?

Зина не ответила.

— Деми… Отца Дорофея, что ли, или брата — как по-вашему — боишься ослушаться?

Зина и на это только тяжело вздохнула.

Морозову вдруг очень подозрительными показались слова Зинки об утешении. Он даже наморщил лоб в темноте, силясь вспомнить их. Ага: «Несчастный брат наш, утешения жаждущий…» Жаждущий! Вот оно что! И дальше: «Утешение в Христовой вере обрести лишь можно…» А только что до этого Демид: «Неверие… губит людей…» «Та-ак… А я-то, дурень, а я-то, дурень, ломаю башку: зачем-де Пистимея привезла меня сюда?… А тут вон что… Утешение в вере! Без веры утешения нет, значит! Нет!»

И Устин сорвался с кровати, схватил Зинку за горло, затряс:

— Зачем он тебя послал ко мне? Что он учил тебя говорить мне, а? Что он велел внушить мне? Где я могу найти утешение?… В чем я могу… Как я могу…

— Отпустите!.. Отпустите-е… — взмолилась девушка. — «Иди, — говорит, — и утешай. Это, — говорит, — не грех, ежели с молитвой».

— Врешь, врешь!

— Ей-богу… Задыхаюсь ведь я. Дядя Усти… Дя…

Девушка сделалась тяжелой. Сквозь мутный угар все-таки пробилось, шибануло в голову Морозову: «И задушу ведь, как там… в Усть-Каменке… когда вера эта была…»

Чуть опомнившись, он разжал руки. Зина мешком свалилась ему под ноги. И в ту же секунду вспыхнул ослепительный электрический свет.

Возле выключателя стоял Демид, снова весь в белом, точно привидение. В руках у него был старинный медный подсвечник.

— Что это у вас тут? — строго спросил он и зловеще уставился на Морозова. — На весь дом крик подняли, спать не даете…

Устин стоял в одних подштанниках, как-то странно полусогнувшись, точно хотел броситься не то на Демида, не то на Зину. Спина его прогибалась и выпрямлялась, отчего казалось, что дышит он именно спиной. Зина лежала на полу, у его ног.

Потом Зина пошевелилась, поползла к Демиду, охватила его ноги:

— Я была покорной воле Божьей… Я…

— Пошла прочь! — пошевелил ногой Демид. — Разберемся.

Зина с трудом поднялась и, пошатываясь, вышла.

— Ну! — угрожающе сказал Демид.

Устин стоял все в той же позе. Затем стал выпрямляться. Демид прошел в угол, к столу, и сел на стул.

— Так чего ж ты молчишь? — снова спросил Меньшиков. — Спрашивай уж тогда у меня, что я велел Зинке внушить тебе. Что я велел говорить ей…

— Подслушивал, значит? — прохрипел Устин.

— Чего подслушивать? — пожал плечами Демид. — Ты на весь дом орал. Спрашивай, что ли… — И Меньшиков брезгливо пожевал губами.

Это точно масла подлило в огонь, и Морозов взорвался:

— Чего мне спрашивать?! Чего спрашивать?! Я все понял! Забеспокоило вас — веру, мол, Устин потерял, натворил черт-те что! Ну потерял! Ну потерял! И ты не вернешь мне ее тем, что о своих… своих делах в этом Маутхаузене рассказывал. Ты думал — кровь, мол, у него разволнуется, едва почует запах паленого? Не заволновалась. Ты думал, я сробею, вздрогну, как явишься после стольких лет весь в белом, как привидение? Я не оробел, не вздрогнул, не испугался тебя! Ты думал — я задохнусь… от удивления: вон, мол, как Демид Зинку Никулину оболванил, одежи скинула — утешайся… Я не удивился… Не задохнулся… Хотя… — И тут голос Устина дрогнул, он заговорил вдруг совсем по-другому, жалобно и плаксиво: — Хотя лучше, если б задохнулся и подох, как… как… Думаешь, легко мне оттого, что я потерял веру… что деревце-то Филькино засохло? Думаешь, я… Лучше кончить все разом! Я и хотел вчера кончить. Да пистолет изоржавел весь… Может, у тебя в сохранности? Так дай. Дай!

Демид слушал его, не перебивая, легонько барабаня пальцами по крышке стола да время от времени посасывая нижнюю губу. Стол был застелен толстой скатертью, и никакого стука не было слышно.

Наконец он произнес властно, подходя к Морозову:

— Устин!

— Чего «Устин»?! Ну чего «Устин»?! Ты хочешь вернуть мне Филькину веру, а сам ты веришь? Сам ты веришь?

— Не только верю, но и жду, — ответил Демид.

— Ждешь? А чего ты ждешь? На что вы с Пистимеей надеетесь? Что советской власти придет конец? Я тоже верил, я тоже ждал. И я думал тогда, в войну: вот пошатнулась она, эта власть. Я помогал, как ты, расшатывать ее… Я тоже, как и ты, резал, убивал, душил, жег… Я верил, я так верил, что даже сына своего не пожалел. А она, эта власть, стоит… Она все крепче делается, как… как вон тот осокорь на Марьином утесе. Видал осокорь этот или нет? Так сходи посмотри, как он разросся на Марьиной могиле. Утрами солнце-то сперва его освещает, а потом уже всю землю. Стоит у всех на виду, и все ему нипочем. Засвищет свирепый ураган, да осокорю хоть бы что, он даже не наклонится. Распустит только ветки по ветру — и будто плывет, плывет над землей… Только и хватает силы у любого урагана, что сорвать пригоршню листочков да унести в темноту… Так во что же мне верить? Во что?! Не во что… А они… Я вот глаза простой девки видел, которую за горло этими руками… Я душил ее, а она смеялась надо мной, сжигала меня своими глазищами. Марья Воронова, наверное, так же вас жгла тогда… Вы с Филькой выдавили ей глаза, а толку что? Всем не выдавишь, всех в печи да газовые камеры не затолкаешь. Вы их толкали и ждали, когда у них по лицу разольется безумный страх, когда они закричат, попросят милости! А они боялись, как бы не закричать, как бы не попросить! Они намертво закусывали губы, чтоб не вырвались проклятые слова. Не так, скажешь? Так я-то знаю, я тоже кое-чего видел… Так неужели вы с Пистимеей не понимаете, что затолкать людей в котел с кипящей водой или на горячие угли вы можете, а зубы их вам не разжать, стонов не услышать… Листочек осокоря, говорю, можно сорвать, но все дерево не расшатать, не свалить… Это как, спрашиваю?!

Демид хотел что-то сказать, но Устина теперь,