Незабываемые дни - Михаил Лыньков

Было немного тревожно на сердце у Сомика. Не из тех он был, чтобы своевольничать, чтобы выступать против заведенного порядка. Но что поделаешь, раз уж так выпало, что приходится самому умом раскинуть, как бы поскорее включиться в какое-нибудь живое дело. Не век же коротать в этом шалаше.

Утром они пробирались лесом, меж зарослей молодняка, обходя деревни, держась подальше от дорог. Третий спутник был молчаливый малый, который все время вздыхал по какой-то своей гармони, оставшейся где-то в отряде, в котором он был недавно.

— А почему же ты ушел из отряда? — сухо спросил его Сомик.

— Да просто отбился. Тетку свою проведал в деревне, а отряд как сквозь землю провалился. Я и подался сюда, на сборный. А тут случайно разузнал у хлопцев, что мой отряд стоит на старом месте. Зачем же мне здесь околачиваться, если я там, можно сказать, при деле? Хлопцы там во! Им, брат, пальца в рот не клади! Боевые хлопцы, ничего про них не скажешь. Немцу спать не дают. А командир веселый, обходительный. Коли удача какая, сразу, брат, бутылку на стол и мне командует: давай, брат Микита, гармонь. А мне что… Я и на гармони могу, я и на балалайке могу любой танец сыграть. Все могу.

— И на балалайке? — иронически спросил Сомик.

— А ты что думал? Абы инструмент! Могу и на балалайке…

— Балалайка, однако, у тебя…

— Ты о чем это?

— Да вот тут, говорю, тут… — выразительно постучал Сомик по его лбу, — балалайкой тебя бог не обидел.

— Понятно, не обидел, — раздумчиво проговорил гармонист и, поняв, наконец, что Сомик над ним подтрунивает, сразу вскипел: — Ты что это? О чем толкуешь?

— Как слышишь, про музыку. Понял?

— Гм… что-то ты плетешь, не разобрать толком. Что-то…

— Иди уж, музыкант, а то заночуем в дороге!

Так попали Сомик и Сыч к Байсаку.

Попали в самый раз, когда Байсак был в приподнятом настроении после удачной вылазки на шоссе. Эту удачу он считал не лишним хорошо отпраздновать. Правда, он не обижал себя и при неудачах, прикладываясь к бутылке для поддержания бодрого духа в своем еще довольно здоровом теле.

Сыч так молодецки откозырял и прищелкнул каблуками, что Байсак умилился:

— Не воин — загляденье! Из командиров?

— Батальонный комиссар, товарищ командир! — отрапортовал Сыч и вытянулся в струнку.

— Голубчик мой, как же это кстати! С политикой у меня немного не клеится… — слегка помрачнев, сказал Байсак. — Не везет мне с политикой, из-за нее даже неприятности имею. Еще фашиста бить — это моя специальность, а тут пасую малость, пасую.

И задав несколько незначительных вопросов — где, да что, да как, долго ли пробыл в плену, — величественно провозгласил:

— Комиссаром будешь при мне. Чтобы было, как у людей. Не годится моим бойцам оставаться без политической работы. А ты, остроносый, по какой специальности? — обратился Байсак к Сомику.

— Ездовой артиллерийского дивизиона, товарищ командир.

— Артиллерийского? Смотри ты… Фамилия?

— Сомик.

— Голубчик мой, дай я на тебя поближе погляжу. Такая ласковая фамилия, мирная, и вдруг тебе — артиллерия. Ах ты, мой бог войны! Значит, к лошадям имел касательство?

— Без коня в нашей службе невозможно, товарищ командир.

— Правильные слова говоришь. Что ж, и ты мне пришелся по вкусу, будешь… — Байсак придумывал место для этого проворного на вид паренька, на котором и рваная гимнастерка сидела, как вылитая, расправленная до последней складочки. Аккуратный, видно, боец и служака. — Ординарцем будешь у меня… Кони чтобы всегда были наготове!

— Слушаю, товарищ командир!

— А теперь выдать им оружие, как полагается каждому по его званию. Ели?

— Не успели еще, товарищ командир, с самого утра в дороге, к вам спешили! — ответил Сыч как старший по званию.

— Накормить! И если там что лишнее есть из трофеев, — скомандовал он одному из своих бойцов, — одеть. Выдать батальонному комиссару парабеллум, ординарцу моему карабин и как кавалеристу — саблю. Хотя… — он смерил взглядом фигуру Сомика, — саблю отставить, будет только мешать.

Тут же набросился на гармониста:

— Ты куда девался, лодырь, с неделю не вижу! Где слонялся?

— Виноват, товарищ командир, тетку проведывал. Потом отбился, не мог попасть в отряд.

— Не мог… Я вот тебе такое «не мог» пропишу, что ты и десятому закажешь.

— Я случайно, товарищ командир.

— Случайно… Знаем вас, случайных! Товарищ батальонный комиссар, займитесь потом такими вот типами, на дисциплину, на дисциплину нажимайте!

И вдруг, словно вспомнив что-то:

— Где же гармонь?

— Тут, у хлопцев.

— Тогда тащи ее сюда.

И, уже ни к кому не обращаясь, говорил задумчиво:

— Вот оно как… А они все придираются ко мне, придираются. А ко мне сам народ идет. Он знает, народ, кто настоящий командир, кто по-настоящему фашистов бьет. Верно я говорю или нет, боевые мои товарищи?

— Ура командиру!

— А если правильно фашистов бьем, значит, имеем полное право душу развеселить. Гуляй, хлопцы! Давай гармонь, да так крутнем, чтоб дома не журились!

И началась обыкновенная пирушка байсаковцев, которая могла продолжаться и день, и два, в зависимости от обстоятельств, от удачи, от настроения командира.

9

За три месяца работники обкома успели побывать почти во всех районах области и в некоторых районах смежных областей. Почти в каждом районе основывались подпольные партийные центры. Наладилась надежная связь с минскими подпольными группами. Товарищи из обкома были в безостановочном движении: наведывались в дальние районы, пробирались в города; поддерживали связь с периферией, налаживали партийную работу в партизанских отрядах.

Люди до того переутомились, что Василий Иванович порой запрещал кому-нибудь из товарищей на день-другой отлучаться из штаба и заставлял кое-кого немедленно забираться в палатку да как следует выспаться. За последние недели он и сам так заработался, что стал походить на больного. И, повидимому, в действительности заболел. Глядя на его осунувшееся лицо, на запавшие землистые щеки, Майка отважилась сказать Василию Ивановичу:

— Вам, дядечка, отдохнуть тоже не мешало бы, да хорошенько отдохнуть. Вы же совсем больны. Посмотрите на себя, на кого вы стали похожи: одни только глаза и светятся.

— А ты хотела, чтобы я весь светился? — шутливо ответил он.

— Вам все шутки… А про то забываете, что народ на вас надеется. А какая же польза от вас будет, от больного?

— Какая ты, однако, серьезная! Ну ладно, ладно, наслушался твоих уговоров, а теперь давай дальше. На чем мы там остановились?

Майка посмотрела в свои записи — он диктовал ей статью в газету, — взглянула на Василия Ивановича, решительно поднялась:

— Вы тут про Кубе говорили. Но чорт его побери, этого Кубе, никуда он от нас не денется, подождет! Больше я записывать не буду, вы совсем больны, даже руки у вас трясутся… Я сейчас скажу Дудику, чтобы он вызвал доктора из отряда.

Василий Иванович намеревался возразить ей, хотел даже строго перебить эту малявку, как он порой называл ее, чтобы она не вмешивалась не в свои дела, но смолчал. Он почувствовал, что даже не в силах встать, приподняться. Противная слабость сковала руки и ноги, хотелось потянуться, пошевелить плечами, прикорнуть на этих еловых лапках, разостланных на полу. Но встать не смог. Голова клонилась к столу, словно налитая свинцом. В ушах тяжело гудело. До слуха долетал приглушенный грохот печатной машины, стоявшей где-то поблизости, за кустами. «Хороший будет номер газеты», — промелькнула мысль. И как ни силился припомнить, о чем пишется в этом номере, это ему не удалось. Может, мешали еле слышные звуки перестрелки, происходившей где-то недалеко, километрах в шести-семи. Она не прекращалась уже несколько часов, постепенно ослабевая, — бой, видно, отдалялся. Василий Иванович знал, что этот бой ведет отряд Копуши, в лагере которого остановился на несколько дней обком. Какая-то немецкая часть неожиданно сделала попытку прорваться к лагерю отряда. Немцев своевременно обнаружили, сейчас они, видно, отступают, огрызаются. Хорошо было бы окончательно разгромить их.

Стрельба отдаляется, но тревожные мысли не покидают Василия Ивановича. Как они там, его славные бойцы? Беспокоят его и мысли о товарищах из обкома, Бохан и Слышеня еще вчера ушли на связь. Гудима в отряде Копуши. Ельский где-то в соседнем районе. Хоть бы они поберегли себя, не рисковали бы излишне.

Мысли роились, метались, обрывались. Дрожали от озноба руки. Назойливый звон стоял в ушах.

Майка и Дудик уложили Василия Ивановича на плащ-палатку, сняли с него сапоги, укрыли длинным тулупом.

— Присмотри тут, а я побегу в отряд за доктором.

— Не задерживайся только.

Она хотела еще что-то сказать, но так и осталась стоять с открытым ртом. В широко раскрытых глазах отразился ужас, и словно из сердца вырвался надрывный крик: