Русская фантастика 2014 - Василий Головачёв

— Вот. Вы меня понимаете. Тоже проблемы с низком? Небось: я в доме хозяин? Я — мужик? Слышал недавно такое. Посиделки, и один низок как завел: да я больше ее зарабатываю, да я мужчина, да все ее доминирование — только меня отшлепать, а так я все решаю. Я на него смотрю так, думаю: а не ровняшка ли ты часом? Не, ведь не ровняшка. На митинги не ходит. А хозяйку доминировать порывается.

Они ползли в «тянучке», Оля смотрела в окно, таксист продолжал:

— И дальше что? На что он рассчитывает, такой до-минатор? Что ошейник на хозяйку наденет? И у всех, у всех одни и те же проблемы. Хоть ты дворник, хоть президент. А почему? А потому что пропаганда.

Город украсили к Новому году: светящиеся гирлянды на деревьях и над проспектом, елочные базары, лотки с украшениями, киоски с глинтвейном и медовухой, с блинами и пончиками, с сувенирами и всякой всячиной, сделанной, конечно же, в Китае. Огни машин и окна домов — часть праздничной иллюминации. Прохожие никуда не спешат, несмотря на мороз, и улыбаются чаще.

И — рекламная растяжка.

Улыбающиеся парень и девушка.

Цветы.

Свобода. Равенство. Братство.

Оля коснулась шеи под шарфом.

Пока Олюшка искала в сумочке ключи, Лев Ильич услышал шебуршание и открыл дверь.

— Проходи, любимая, проходи, — ласково позвал Лев Ильич и посторонился.

Олюшка проскользнула в квартиру, чуть задев Льва Ильича плечом. В руках у Верха была кастрюля с прозрачной крышкой. Под крышкой что-то белело.

— Разувайся, раздевайся, не спеши, — продолжил Шорохов. — Проходи. Я тебе, любовь моя, устрою сеанс бытового доминирования.

— За что, Лев Ильч? — игриво поинтересовалась Олюшка.

Всмотрелась в его лицо и умолкла. Уши у нее покраснели.

— Понимаешь, дорогая, я хотел пообедать. Нашел в холодильнике мясо. Смотрю — кастрюлька, думал, в ней макароны. Открыл крышку — не макароны. И даже не рис. Подогревать пока не стал. Что это за эксперименты Александра Флеминга, Олюшка?

Она потупилась.

— Я не помню, Лев Ильич…

— Не помнишь — что?

— Что это было не помню… Я забыла про кастрюльку.

— Оля, она стояла на средней полке. Как можно было про нее забыть?

— Прости, Лев Ильич, мне очень стыдно.

— Сты-ыдно? Ах, стыдно? А в микроволновку ты давно заглядывала? Ты ее мыть вообще пробовала?

— Я помою, Лев Ильич…

— Конечно, ты помоешь.

Он сунул Олюшке кастрюльку.

— И это тоже помоешь. Сейчас. Потом покормишь меня обедом, а вечером, Оля, я тебя накажу, потому что так нельзя. Совсем распустилась.

— Прости, Лев Ильич… — Держа кастрюльку в вытянутых руках, Оля прошла на кухню и крикнула оттуда: — Лев Ильич, ты не сердись, я сегодня ошейник забыла надеть. После извращений.

— Еще и ошейник? — он заглянул на кухню. — Смелая ты женщина, Олюшка. Бесстрашная, я посмотрю. Чего ты у нас вообще боишься? Однохвостки не боишься, ротанга не боишься, кошки — тоже не особо. Розг? А. Знаю. Электрошокера.

— Ой, Лев Ильич! — Олюшка вздрогнула. — Не надо, пожалуйста!

— Надо, Оля, надо. Во-первых, для твоего же блага. Во-вторых, я этого хочу.

Оля всхлипнула, развернулась к мойке, занялась посудой. Лев Ильич, склонив голову к плечу, любовался ею.

— Лев Ильич, так я рассказать хотела, — не оборачиваясь, перекрикивая шум воды, начала Оля, — меня без ошейника незнакомые люди за домину принимали, представляешь?

Он не ответил, только хмыкнул. Оля выключила воду, вытерла руки, села на табуретку чуть ли не посреди кухни. За спиной Шорохова стояла микроволновка с распахнутой дверцей, и Олюшка смотрела туда, а не на мужа.

— То есть, я от домины отличаюсь только ошейником.

— Не только.

— Лев Ильич, умоляю, дослушай меня, а?

Он встал, подошел к Оле и опустился перед ней на колени, обняв за ноги.

— Рассказывай.

— Ты чего, Хозяин?!

— Рассказывай. Я догадываюсь, что ты скажешь.

— Да ничего такого… Просто… Понимаешь, во мне не видят человека, видят только ошейник. А без него я — такая же, как домина, даже, может, лучше, смотря с кем сравнивать. А так получается, что я хуже той же Савченко. А я не хуже.

— Ты не хуже. Ты — лучше всех. Не бойся, говори. Я все пойму.

Оля отвернулась, снова шмыгнула носом, вцепилась в табуретку.

— Я не хочу носить ошейник, — тихо сказала она. — Я тоже человек. А не манекен для ошейника. Я хочу, чтобы во мне видели человека.

— Я вижу в тебе человека.

— Нет! Ты видишь во мне низку! Грязную кастрюлю вот видишь, а меня саму — нет.

Он поднялся, прошелся по кухне, встал у окна, опершись руками о подоконник. Было очень тихо, слышно, как дворник шваркает лопатой и как капает вода в ванной. Шорохов открыл форточку, сквозняк подхватил клок пыли и покатил его по полу.

— Я вижу в тебе человека. Решай сама, Оля. Если ты хочешь снять ошейник и уйти…

— Я не хочу уходить! — выкрикнула Оля.

Он не смотрел на жену.

— Хорошо. Если ты хочешь снять ошейник, если ты хочешь стать равной мне — я не буду препятствовать. Я люблю тебя. Это ты должна решить сама.

Оля не успела раздеться — Галя, санитарка, перехватила ее у входа, вцепилась в плечи:

— Оля! Беда!

— Что случилось?!

Но Галя повторяла только: беда, беда! — и слезы катились по бледным щекам, размывая пудру. Оля дышала часто, будто ей не хватало воздуха. Галя отбежала к конторке, трясущимися руками налила себе стакан воды, выпила залпом, икнула.

— Аня. Новая наша пациентка. В больнице. Суицид.

— Что?!?

— Таблетки стащила из врачебного кабинета и выпила все. Хорошо, ночью Данишкиной помощь с ребятами понадобилась, она по-соседски к Ане заглянула, а та без сознания. Вызвали Скорую. Увезли. Сейчас там… Адрес вот. — Она протянула Оле листочек с криво накорябанным номером больницы.

— Почему не позвонила?!

— Я звонила. Ты трубку не брала, Шорохов не брал, домашний выключен.

Оля вздрогнула.

— Прости. У нас тяжелая ночь была. Вызови такси, я к Ане поеду, нехорошо ее там одну оставлять.

Галя часто закивала.

Дверь распахнулась, и с мороза, раскрасневшийся, наполнив комнату ароматом перегара и пота, вошел Савченко. Он прохрипел:

— Олечка! Галечка! — и рухнул на колени у порога, протянув к женщинам руки.

Его кинулись поднимать, но Савченко пополз вперед, цепляясь за полы одежды и бормоча невнятно. В распахнутой куртке виднелась его впалая, безволосая грудь (под верхней одеждой у Савченко была только майка-алкашка). Савченко, запрокинув голову, дергал кадыком.

— Толя… А где твой ошейник? — всплеснула руками Галя.