Дневники Фаулз - Джон Фаулз

В Лондон мы возвращались в безоблачно ясный, пронизанный синевой день. Проснулись утром: окрестные окна сияют светящимися голубыми квадратами. Как в Греции. И Олд-Ли, как Греция, поблескивает алмазной синевой и серебром, играя бликами волн, на которых покачиваются траулеры. Одни на залитой солнцем террасе паба выпили пива. Сели на следующий поезд. В мареве янтарного тумана Лондон кажется декадентским, словно сошедшим с полотен Тернера; белый дым, стелющийся из гигантских труб, не спеша растворяется в пронизанном медовыми блестками туманном небе. Не припомню такого разительного контраста — между теплым, ясным, беспримесным сиянием Ли и необозримым, наползающим клубящейся громадой дымного неба Лондоном. Будто обитаешь в двух разных мирах.

Тружусь над «Филом ее величества» — в постоянном страхе, что время оставит эту вещь позади. Ведь идеи, благодаря которым она рождается на свет, рассеяны повсюду: примеров тьма. И все-таки не могу себя заставить работать ритмично: вырываюсь вперед — и медлю, ложусь в дрейф, затем опять продвигаюсь. На этот счет я уже перестал переживать. Ничего не поделаешь: творить я способен только так, уловив череду соответствующих настроений. Причина, возможно, в том, что я не испытываю неуверенности в себе в том, что касается замысла как такового; она просыпается во мне, когда речь заходит о технике его воплощения. Приходится ждать момента, когда мысли понесут на себе стиль. Не думаю, что у меня когда-нибудь выработается стиль, способный нести на себе мысли. Но в мире науки значимы именно мысли.

«Невежливость в обращении — верный симптом любви» («Г. и п.»[557]). В этом отношении мы с Э. прямо-таки короли. В последние три месяца сделали всего три выхода в свет и без напряга смогли бы просуществовать на необитаемом острове. Второго числа нашему супружеству исполнился ровно год; и как ни абсурдно наделять подобные даты ореолом торжественности, в плане подведения итогов они удобны. Мы продолжаем жить в том же модусе «два в одном»; между нами прежнее равенство, что поистине любопытно, учитывая, сколь мы несхожи друг с другом в тысяче отдельных нюансов. Ко всему прочему, в этот последний год натура Э. обогатилась свойством, в возможность появления которого я никогда бы не поверил: внутреннее равновесие — способность мириться с неизбежным, выносить его тяжесть, держать удар. Проблемой по-прежнему остается Анна; Рой, похоже, исчез с горизонта. Мы в глаза его не видели с тех бурных дней, когда отбыл Д. Шаррокс.

Различие между Джейн Остин и другими романистами. Будь их воля, они вполне удовлетворились бы м-ром Беннетом, но она делает еще один шаг — в сторону Элизабет. Во всех ее героинях налицо абсолютное моральное совершенство, будь то очаровательные недотроги, сошедшие на грешную землю святые с их ненавистью к притворству, приверженностью справедливости, признанием силы человеческого «я», либидо. Их естественной добротой. Ей все это удается лучше, нежели кому-либо другому в английской (мировой?) литературе, — вот что, помимо ее необыкновенного умения отбирать факты, выстраивать диалог, проникать в глубины психологии, делает ее великой.

Дж. Остин «Нортэнгерское аббатство». Восхитительный образец искрометной злости, только чуть смещенный; чересчур демонстрирующий радость накалывать добытое на булавку; пример иронического стиля — одним словом, садоводство высочайшей пробы.

Э. Гордость и предубеждение». Самая сексуально заряженная из всех ее книг. Секрет ее романов — в причудливом блеске сексуального, окрашивающем все, что попадает в поле зрения автора. В точнейшей детализации всего, что предваряет любовное слияние.

В этом изысканном подсчете шансов: кому и с кем выдастся случай составить пару?

Секс и игра случая.

Равно как и неубывающий интерес, какой она будит к любому из своих персонажей — к Эмме и Найтли, Элизабет и Дарси, — интерес, в силу которого они движутся, как никто другой в литературе. Движутся как живые, и интерес не убывает.

«Р. и Джульетта». Прохожу трагедию вместе с девочками. Она страшно утомляет их, особенно изощренностью метафор. Век науки принес с собой особого рода педантичность. Современные школьники вроде улиток: не хотят вылезать на свет из своих раковин. В конце концов, разумеется, Ш. заставляет их это сделать. Когда Ромео катается по полу, они хохочут, но когда брат Лоренцо разражается своей негодующей тирадой, воцаряется мертвая тишина[558]. Странно, каким бумерангом срабатывает шекспировский гений, — в тот самый миг, когда думаешь, что он уже потерпел поражение, он проникает в их души. По-моему, налицо нешуточная опасность: они пребывают в отрыве от фантастического, барочного, метафорического способа мыслить. Дело отнюдь не в том, что в век Ш. люди мыслили так, а в наше время мыслят иначе; нет, беда в том, что наши современники живут в отрыве от поэзии. Фактически это куда более страшное поражение, нежели то, какое религия претерпела от науки — псевдонауки. На протяжении последних трехсот лет утраченной оказалась не столь вера, сколь поэтическое жизнеощущение.

Я имею в виду, конечно, общее поэтическое жизнеощущение; конкретные поэты и их поэзия — всего лишь индикаторы богатства или бедности общего поэтического жизнеощущения своего века.

12 апреля

Уже неделю у нас гостит мать Э. — стресс, хотя отнюдь не бытового свойства: как тещу ее не в чем упрекнуть. Но она безнадежно поверхностна, инфантильна, бессодержательна; такое впечатление, будто лет в двенадцать остановилась в развитии. Совсем как дети, буквально делает то, что ей говорят. Э. мягко, без нажима помыкает ею. У ее матери, по сути, нет представления о том, какова ее дочь, — а Э. вся в отца, физически и духовно.

Она сосет конфетки, поклевывает то одно, то другое, перебирает и сортирует вещи — все как ребенок. И читает то, что называет «книжками» («Загляну-ка я в свою книжку»), — журналы. Прочитывает их старательно, досконально, от корки до корки. Все сколько-нибудь новое зачаровывает и озадачивает ее. Не будь такая реакция реакцией не вчера пришедшей в мир женщины, впору было бы расчувствоваться. Но на ее лице подобное удивление выглядит комичным до гротеска, моментально будит раздражение (пошутишь, а до нее, как до ребенка, смысл доходит не сразу) и по большому счету — жалость. В ней еще живо стремление познавать, какое-то неутоленное ожидание, порой чуть ли не свежесть восприятия.

И вместе с тем — какая-то страшная, раньше ее самой возникшая, неизбежная усталость, безнадежность. Эта усталость сквозит в ее голосе, в монотонном, жалобном, подвывающем бирмингемском прононсе с его отвратительными дифтонгами и унылодепрессивной интонацией. Словно бесконечно длящийся дождливый день на растянувшейся на мили рабочей окраине.