Дневники Фаулз - Джон Фаулз

2 августа

Я ненароком уронил мои новые очки — вместе с футляром. И тут же вспомнил, что разбил их — в одном из моих недавних снов.

5 сентября

И снова начался учебный год. Стайка гречанок, точнее, тех же немыслимых полукровок: полунемок-полуперсиянок, полу-китаянок-полуфранцуженок. Пошлость, провинциальность. С одного взгляда могу сказать, какими они станут через год-два. Но такого класса, как в прошлом году, у меня уже не будет. Ни одна из них всерьез меня не интересует. Впрочем, в полунемке-полу-персиянке есть нечто психологически — и орнитологически — любопытное; за ней имеет смысл понаблюдать. Да, есть еще прекрасное дитя природы с Крита — прекрасное в своих греко-турецком нерушимом спокойствии и благородстве натуры, в своей гордости и праздности. Речь не о праздности в буквальном смысле слова (она очень старательно слушает и пишет), а о чисто этнической особенности.

Сегодня вернулась Стефанян и угостила меня сигаретой с разными необыкновенными персидскими травами. Такая красивая, что я потом долго не мог прийти в себя: в молочно-голубом костюме, черная от загара и до того элегантная, что хоть сейчас может выйти на рю де ла Пэ. Потом, в библиотеке, я долго с наслаждением вдыхал великолепный аромат, исходивший от сидевшей рядом со мной женщины; казалось, он следует за мной, куда бы я ни двинулся. Им пропахла вся комната.

Стефанян дразняще сочетает в себе красоту, элегантность, изящество, простоту, веселость и запах пота; странное существо — faisandée[572].

15 сентября

«Доктор Живаго» Пастернака. Это великий роман. Несмотря на невыразительный перевод и исконные огрехи (или намеренные провалы, подобно паузам в музыке), он масштабен. Масштабны характеры его персонажей, при всей их мимолетности; а это, разумеется, означает, что автор проник в самую сердцевину их существа. Когда проникаешь в сердцевину, твой метод — или любого другого (скажем, Джойса, Вулф, Кафки) — себя оправдывает.

Его манера письма очень тесно связана с искусством импрессионистов — прежде всего Дебюсси. Совпадение громоздится на совпадение; отчего раньше это никому не приходило в голову? Что, в конце концов, работа любого механизма, как не цепь поразительных совпадений?

Самое лучшее в романе — трагическая история любви, которую узнаешь посредством тончайших умолчаний и недоговоренностей; она бесконечно реальнее, нежели другие трагические любовные истории, запечатленные в литературе этого столетия. Та, какая изложена в романе «По ком звонит колокол», в сравнении с «Доктором Живаго» сентиментальна. Возможно, к ней могла бы приблизиться история любви в «Великом Гэтсби». Но там она представала как компонент общего осуждения, выносимого определенной цивилизации; у Пастернака же отношения любовников составляют самый центр повествования. Лара, разумеется, предстает как воплощение человеческой души; как душа России (не говоря уже о других символических значениях этого образа), она неизбежно обречена на расставание с Живаго.

24 октября

«Пармская обитель» Стендаля. Я наслаждался этим романом; проглотил его залпом. То на одном, то на другом месте останавливаешься и задаешься вопросом: чем, собственно, он велик?

А он завораживает с ходу, не спросясь. Как музыка Пуччини.

Крестные отцы Стендаля — Вольтер и Расин: он сполна унаследовал ироничность и желчный эгоизм первого, величие и формальную безупречность второго. Даже в наиболее романтичных своих настроениях Стендаль наблюдает, описывает.

Есть в Стендале и резонерство, которое импонирует мне в Джейн О.; правда, его резонерство более аристократичное, снобистское, однако по большому счету оправданное. В фокусе внимания Дж. О. — вопросы морального свойства; в фокусе, внимания Стендаля — социальные, политические. Презрение к духовно несостоятельным; презрение к политически коррумпированным.

И еще: замечательна ясность его стиля. Чем романтичнее материал, тем прозрачнее его изложение. И наоборот.

9 ноября

Джексон Поллок. Выставка в галерее Уайтчепел. Гигантские неряшливые холсты, залитые, забрызганные, исхлестанные краской. В них на полном серьезе вглядываются десятки мыслящих, известных людей. Особенности манеры Поллока вполне очевидны: время от времени (хотя далеко не всегда) тонкое ощущение цвета и пристрастие к размашистым, асимметричным конфигурациям («каракулям»). Не менее очевидно и то, почему его живопись буквально перевернула вверх ногами теперешний художественный мир. Во-первых, в ней запечатлено тяготение к неискусству, или природе, или субъективному произволу, или хаосу; во-вторых, ее характеризует тотальный отказ от каких бы то ни было ограничений; в-третьих, она открывает беспрецедентный простор для критических истолкований. Последнее обстоятельство наиболее важно. Ведь, какой из видов искусства ни взять, под определением «великое» ныне все чаще подразумевают «любопытное» либо «открывающее поле для дискуссий и демонстрирующее остроту чувств и нарушение правил». Эпитеты типа «хрестоматийный», «значимый», «этапный» призваны свидетельствовать лишь об одном: о том, что характеризуемые ими произведения столь двусмысленны, что зритель волен усмотреть в них то, что ему заблагорассудится. Конечно, и для того, чтобы достичь такой степени двусмысленности — или бессмысленности, — нужно обладать определенным мастерством. Неоспоримо и другое: если век именует того или иного художника «великим», этот художник должен быть велик — по крайней мере в каком-то отношении, а его творчество — представлять некую ценность.

Находясь в галерее, я почувствовал, что в этом искусстве есть что-то нестерпимо декадентское. Декадентское не в смысле чистого разрыва с традициями (не в том понимании, в каком употребляют это слово закостенелые консерваторы из Королевской академии) и даже не применительно к изначальному художническому замыслу, а декадентское постольку, поскольку нынешний век низвергает искусство с пьедестала. Наш век — век зрителя; мы уподобляемся толпам любопытствующих зевак восемнадцатого столетия, разевавших рот на любую диковинку. Итак, теперешние диковинки — экстремальные художественные формы. В них каждый волен найти то, что ему импонирует; а по сути, они не затрагивают ничего. Я уверен, что замыслы Поллока были в высшей степени серьезны, но все, чего он добился в итоге, не более чем легковесное развлечение.

К тому же его живописи легко подражать. Она не требует ни дисциплины, ни творческого духа (коль скоро ее создатель овладел соответствующими приемами); для нее потребно лишь некое наитие, отличающее тысячи людей с прирожденным ощущением цвета. Однако все великое искусство обладает одним общим свойством: оно неповторимо. Оно переносит в другие миры; оно стоит особняком от всего прочего; оно несводимо ни к чему иному. Мы растворяемся в том, чего сами не способны создать.