Автопортрет: Роман моей жизни - Владимир Войнович

В ближайшем выпуске газеты появился материал, посвященный приезду в округ московских писателей, были помещены наши фотографии и перечислены наши литературные достижения. Руководили нами подполковник Шапа и майор Дракохруст, который сам был поэтом и тоже членом Союза писателей.

Прокитайский болельщик

Первый матч с китайцами состоялся в ближайшее воскресенье. Улицы опустели. Кто не мог попасть на стадион, сидели у телевизоров. Мы билеты получили по блату.

Я почемуто думал, что наши быстро и легко переиграют китайцев, но не тутто было — игра шла на равных.

Весь стадион болел, разумеется, за своих. Но сидевший недалеко от меня пьяный небритый мужик был исключением. Как только китайцы переходили в атаку, он оживлялся, размахивал мятой кепкой и кричал:

— Давай, Китай, дави их! Вперед, китаеза! Мяомяо, вперед!

Пока игра шла, как казалось, с преимуществом наших, соседи относились к его выкрикам благодушно. Потом старались его не замечать. Но чем призрачней становились шансы своих на победу, тем больше раздражения вызывал пьяный. Ближайшие к нему зрители стали его урезонивать: «Ну, ты, ладно, хватит, мешаешь смотреть».

— Не мешаю, а болею, — возражал он. — Давай, Китай, дави Россию, дави ее!

Публика раздражалась все больше. Когда в наши ворота влетел первый мяч, прокитайский болельщик вскочил на ноги и, размахивая кепкой, заорал:

— Молодцы, косые! Банзай!

Ему на голову плюнули, он не заметил. Ктото его пихнул локтем. Он не унимался. Один из болельщиков выхватил у него кепку и зашвырнул куда-то вперед. Он не возмутился, полез за кепкой, продолжая выкрикивать чтото прокитайское. Потом пытался протолкаться назад, его не пустили и стали бить на месте. Его били, в него чемто кидали, он продолжал кричать.

Первый матч закончился со счетом 1:1.

Ко второй встрече обе команды пополнились новыми футболистами. В этот раз гости все-таки проиграли. Со счетом 1:2. Во время игры я несколько раз видел нашего попутчика, китайского генерала. Он нервничал, кричал чтото своим футболистам и выскакивал на поле. Один раз из-за него судья даже остановил встречу и сделал китайцам предупреждение.

Игра в шашки

Не помню, чем занимались Поповский и Родичев в газете и занимались ли вообще чемнибудь, мне же было предложено разобрать «самотек» — то есть сочинения, присылаемые солдатами, и выбрать чтонибудь подходящее для публикации. Я прочел несколько десятков рукописей, отобрал из них пару лучших, но все же достаточно беспомощных рассказов, переписал заново и предложил редакции. Полковник Грушецкий их отверг. Я выбрал еще чтото и еще раз предложил. Грушецкий не принял и эти. Я понял, что он в любом случае не одобрит мой выбор, махнул рукой, вообще отказался от всякой работы, и мы с Поповским ступили на путь частного предпринимательства. Гостиница стоила дорого, платить надо было из своего кармана, а из дому я денег не взял, чтобы не нанести ущерба семейному бюджету.

Мы нашли какогото покровителя в местном политуправлении и разъезжали по частям с чтением лекций, за которые нам платили в среднем по семь рублей. Точнее, одна лекция стоила десять рублей, но каждая третья считалась «шефской» и не оплачивалась. То, что мы говорили, лекциями можно было назвать лишь условно. Поповский рассказывал солдатам о докторе Хавкине, изобретателе вакцины от холеры, и о какомто ученом индусе, «большом друге Советского Союза». А я читал свои старые стихи. Кроме того, мы писали чтото для местного радио, где я сказал, что работаю над книгой о молодых ребятах призывного возраста, котрые впоследствии будут служить на Дальнем Востоке. И писал какойто текст, выдаваемый мною за главы из будущей книги. Как ни странно, из этого потом и в самом деле выросла повесть «Два товарища».

В редакции мы бывали очень редко, только чтоб показаться. Мне передавали, что Грушецкий очень мной недоволен и грозит посадить меня на гауптвахту. Я видел, что угрозы пустые, и не придавал им никакого значения.

Во время одного из посещений редакции мне сказали, что Грушецкий требует меня к себе. Я пошел, постучался, открыл дверь, спросил:

— Можно, товарищ полковник?

— Входите, товарищ Войнович, — разрешил он со своей неизменной улыбкой. — Строго говоря, вы обращаетесь не по уставу. В уставе слова «можно» нет. По уставу надо спрашивать: «Разрешите войти?»

Я ему сказал, что устав учил давно и подзабыл, это было чистое лукавство, устав — это такая книга, которая помнится долго.

— Вы что же, товарищ Войнович, в редакцию вообще не являетесь?

— Нет, почему же, я иногда бываю.

— Но для газеты вы ничего не делаете? Почему? Вам поручили подготовить литературную страницу, мы надеялись, что вы, как профессиональный писатель, поможете нашим военнослужащим, нашим начинающим авторам. А вы отказываетесь.

Я возразил:

— Я не отказываюсь, товарищ полковник. Я молодым авторам всегда помогаю охотно. Но то, что я выбираю, вы отвергаете, а то, что выбираете вы, мне, извините, не нравится. Получается чепуха. Я читаю горы каких-то бездарных рукописей, потом чтото из них переписываю, предлагаю вам, вы отвергаете. — Тут я решил схулиганить. — И вообще, — добавил, — знаете, заставлять профессионального писателя переписывать рукописи малограмотных авторов, это… как бы вам сказать… это все равно что шахматиста заставить играть в шашки.

Мне очень хотелось его рассердить, но я очередной раз убедился, что это не такто просто. Грушецкий не выразил ни обиды, ни возмущения моими словами, а все с той же непонятной мне улыбкой сказал:

— Хорошо, товарищ Войнович, идите.

Существует старый и справедливый, помоему, принцип, по которому начальники делятся на плохих и хороших. Плохой начальник запрещает все, что может запретить, хороший разрешает все, что может разрешить. Полковник Грушецкий относился к первой категории. Несмотря на наши трения, мне время от времени приходилось обращаться к нему с разными просьбами, каждый раз он непременно (и всегда с улыбкой) отказывал, после чего я шел к нашему покровителю, подполковнику из Политуправления, и он разрешал. Причем сам он даже разрешить ничего не мог, но со всякой нашей просьбой бегал к каКому-то начальству, а потом радостно сообщал: можно. Фамилию этого подполковника я, конечно, забыл, память неблагодарна, она мерзких людей хранит в себе дольше.

Сожженные письма

В Хабаровске я писал Ире письма и отправлял в Москву на главный почтамт до востребования. Я писал ей разные нежности, иногда напоминая при этом, что эта эпистолярная фаза является заключительной частью нашего несчастного романа.