Трилогия Харканаса. Книга 1. Кузница Тьмы - Стивен Эриксон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А ведь за этим изуродованным лицом ждет честный мужчина, способный любить. Он хочет лишь того, что уже есть у многих других. Мечтает обрести нечто прекрасное, за что мог бы держаться.
Я прошу об этом, но тщетно, боги не отвечают. В их бесстрастных глазах нет ни тепла, ни света. Они лишь холодно моргают и отворачиваются, находя нечто более интересное, более оригинальное».
Боги никогда не бывали уродами. Первым проявлением их могущества становилось изменение себя, обретение приятного взору облика. Обладай Нарад подобной силой, он и сам поступил бы точно так же. Взял бы эту глину в собственные руки и слепил из нее нечто совершенное.
Но ему нечего рассчитывать на подобный дар.
Нарад услышал негромкие голоса, а затем кто-то подошел к нему, толкнув рукой:
– Вставай, Вонючка, пора. Холодный завтрак, а затем надеваем доспехи и берем оружие.
Это была та самая женщина, от которой он слышал накануне столь горькие слова. Нарад повернул голову, разглядывая ее темную фигуру и желая, чтобы она оказалась одновременно прекрасной и слепой, чтобы даже ее пальцы были лишены чувствительности. Чтобы он мог солгать ей, убедить женщину, а потом скользнуть в нее, познав наконец душевный покой.
– Проснулся?
– Ага, – ответил он.
– Хорошо. – Женщина перешла к следующему спящему, и Нарад понял, что его мысли нисколько ее не интересуют.
Что ж, ладно. Он уже был сыт по горло насмешками окружающих.
Вскоре сотня с лишним вооруженных фигур уже двигалась через лес. Нарад шел в нескольких шагах позади капрала Бурсы. Он вытащил меч, чувствуя, как холодеет ладонь, сжимающая рукоять. Его била дрожь, но кожа была скользкой от пота, а в голове царил хаос.
Перед мысленным взором Нарада разворачивалась вся его жизнь, он вновь погрузился в былые времена, когда ранил других словами, насмехаясь над всеми их претензиями, когда с презрением воспринимал любое проявление доброты или искренности. Ему казалось, будто всю свою жизнь он вел войну. Ничто не было в достаточной степени реальным, чтобы в это верить, и ничто не стоило того, чтобы за него сражаться, защищая клочок бесполезной земли, на котором он стоял, и хрупкие границы своего презрения.
А теперь Нарад оказался в обществе убийц: всего лишь еще один смутный силуэт, крадущийся среди молчаливых стволов. Где-то впереди спали невинные жертвы – если предположить, что невинность вообще существовала, веру во что подтачивал весь его жизненный опыт. Но не важно. Еще немного, и в рассветную тишину ворвутся жестокость и насилие.
Нараду этого не хотелось, и тем не менее какая-то частичка его алчно жаждала того, что должно было произойти, некая самая уродливая его часть, мерзкая внешность, проникшая внутрь и оттого ставшая еще отвратительнее. Среди всех этих солдат лишь он один являлся физическим воплощением того, что скрывалось внутри каждого из них.
Наверняка у остальных тоже имелись свои поводы для обид, не только же у него одного.
Двигаясь через лес, они словно бы притягивали к себе окружавшую их тьму. Во мраке терялись любые различия. Сейчас Нарад был не уродливее любого другого из солдат, а они не были красивее или привлекательнее, чем он сам.
«Мы все одинаковые, – подумал Нарад. – Любое дело справедливо, когда оно твое, когда чувства что-то значат. Но иногда бывает иначе, ведь для некоторых чувства не значат вообще ничего».
Он решил, что таков дар солдата.
Внезапно Нарад пошатнулся, упав на одно колено, и завтрак подкатил к его горлу, а затем разбрызгался по черной земле. Судороги продолжались, пока желудок не опорожнился полностью. Свесив голову, он почувствовал, как с его перекошенных губ стекают слизь и желчь. Остальные шли мимо. Послышались негромкие смешки.
Чья-то рука в перчатке похлопала Нарада по плечу, и над ним склонилась женщина, разбудившая его сегодня:
– Это все из-за протухшего мяса, Вонючка. Я и сама всю дорогу пытаюсь удержать его внутри. Вставай и держись рядом, мы уже почти пришли.
Нарад с трудом поднялся, удивляясь ее словам. Ей что, поручил это Бурса? Они сочли его трусом, за которым нужно присматривать? Сгорая от стыда, он утер рот рукавом, сплюнул горечь и двинулся следом за женщиной.
– Ничего, мы устроим тут настоящий кошмар, Вонючка. – (Он кивнул, хотя вряд ли его спутница это заметила.) – Да такой, хуже которого и быть не может. Ты должен заглушить все свои чувства. Отгородиться от всего, понимаешь? Действуй не думая: таково кредо солдата. Если все же хочешь о чем-то думать – думай о мире, который наступит через год или два. Думай о новом порядке в Куральде Галейне, когда знать лишится влияния и ослабнет, а настоящие тисте, вроде тебя и меня, будут достойно жить и пользоваться всеобщим уважением.
«Пользоваться всеобщим уважением? Во имя Бездны, женщина, ты думаешь, будто это заменит нам уважение к самим себе? Нет. Ты обманываешь себя. Как и все мы».
– Эй, Вонючка, ты со мной?
– Да, – ответил он.
Впереди появился просвет, деревья стали реже, из утоптанной травы торчали пни. Виднелись громоздкие очертания экипажа и ряд лошадей, привязанных к тянувшейся между двумя знаменами веревке. Мерцал угасающий костер.
На краю поляны неподвижно стояли несколько фигур, которые, казалось, смотрели прямо на Нарада.
Внезапно послышались крики, шорох железа о ножны…
– Вперед! – рявкнула женщина.
И они выбежали на поляну, на открытое пространство вокруг Большого дома Андариста.
Повелитель Джайн провел всю ночь не раздеваясь, будто стоя на страже. Он ходил вокруг, проверяя своих солдат и обмениваясь с ними несколькими тихими словами. Андарист и его свита должны были прибыть не раньше чем через сутки, а гости – на следующий день после них. Джайн отмерял ночь кругами, двигаясь по спирали, которая в конце концов снова привела повелителя к гаснущему костру.
Душа его болела за дочь, за слепоту юности. А при каждой мысли о заложнике Криле у него все сжималось внутри от страха за юношу, которому, возможно, придется защищать от нападения дом Энес, и боли от ран, которые причинила ему Энесдия.
Сожаление было проклятием, пустым и бессмысленным. Джайн позволил годам взять над собой верх, словно бы овладевшая им апатия стала последним даром старика самому себе – этаким благословенным безразличием, скрывавшимся под маской мудрости. Усталость ждала любую неосторожную душу, вне зависимости от возраста и положения. Повелитель знал, что впереди у него еще столетия жизни, но не мог принять эту истину, не содрогаясь и не отводя
