Тяжелый дивизион - Александр Лебеденко

Недовольный швейцар внизу и королевские мантии в гостиной возвращали к старому миру… Андрей вошел по ковру неслышными шагами и, поклонившись, остановился у двери. Читал тот же гвардеец, которого он уже встречал у Елены. Он читал еще долго, и Андрей рассмотрел всех, кто был здесь. Еще один офицер. Высокий, красивый. Это, вероятно, Константин. У него семейное сходство с Еленой. Рядом с Еленой на тахте — полная круглолицая девушка с толстыми ногами и свежим лицом.

Когда гвардеец кончил, Андрей, поздоровавшись, сел на пуф у тахты, и Елена спросила его:

— Давно вы в Петербурге? — Она смотрела на него испытующе.

— Дней пять.

— А я вернулась сегодня. Звонила несколько раз… Вы надолго?..

— Не знаю.

— Мне казалось, я видела вас на Невском… утром…

Андрей молчал.

— …но, вероятно, я ошиблась.

— Нет, не ошиблись, — поднял голову Андрей. — Я тоже видел вас. Я был не один.

— Значит, этот солдат… с такими ужасными патронами через плечо… был с вами?

Андрей кивнул головой.

Елена смотрела испуганно. Андрей глядел ей в лицо.

— Вы думаете остаться в Петербурге? — спросила Елену круглолицая девушка.

— Мы еще не решили, — повернулась к ней Елена. — Это все ужасно сложно. И я, признаться, не все понимаю. Может быть, уедем в Москву… или за границу…

— В Москве то же самое. Мы получили письмо! — воскликнула девица.

— Э, везде хорошо, где нас нет, — сказал Константин, вставая и вытягивая могучее, красивое тело. — Над нами не каплет, поживем — увидим.

— А мама думает, что здесь никак нельзя оставаться. Она замучилась за эти дни, бедняжка. Вчера она полтора часа простояла на ногах в банке. Видимо, многие берут деньги и ценности. В сущности, банки сейчас ничего не гарантируют.

— Султановы всё перевели за границу, — заметил гвардеец.

— И глупо! — зашагал по комнате Константин. — Сейчас на трансфере приходится терять чуть ли не половину. А если все здесь обойдется, то ценности очень быстро войдут в норму.

— Конечно, прежде всего нужно иметь крепкие нервы, — горячо сказала девица. — Паника хуже всего!

— Это кто так говорит? — засмеялся Константин.

— Папа! — наивно воскликнула девушка.

— Я считаю, — веско рассуждал Константин, — долго этот кабак не просуществует. Ведь у них нет ни денег, ни кредита, ни настоящей власти, ни войск. Все это построено на голой демагогии. На города надвинется голод. Всю эту ораву кормить будет нечем, и они сдадутся. Тут трудность одна… Кого звать — немцев или союзников? Вот в этом загвоздка.

— Оба люше, — скривившись, прошепелявил гвардеец.

— Да, не сладкое кушанье. Вся эта история дорого обойдется империи. Во всяком случае, все, кто сейчас имеет средства, должны закупать продовольствие, муку, керосин… Да, да, на электричество лучше надеяться… И отсиживаться. Пусть все эти эсеры, эсдеки колошматят друг друга. Посмотрим, надолго ли хватит темперамента.

— Какой вы стали практичный, Котя, — с предельной ласковостью сказала девица.

Константин зевнул и посмотрел на часы.

— Двинуть куда-нибудь, что ли? Что, теперь кабаки закрыты?

— Поедем ко мне, — предложил гвардеец. — Позвоним кой-кому. Пойдемте, Адель.

Девица ушла с ними к телефону.

— Скажите, — быстро обратилась к Андрею Елена. — Почему вы были без погонов? У вас было столкновение?

— Нет… собственно… не было…

— Но почему же тогда?.. И кто этот солдат? По виду — это убийца.

— Я уже говорил вам, Елена. В убийствах вы смыслите очень мало.

— Все равно. Эти банды бросаются на дворцы…

— Они берут их штурмом.

— Воображаю, какие зверства!

— Они отпустили всех решительно… Ни один юнкер не был убит во время взятия телеграфа, вокзалов, министерств.

— Вы так осведомлены?

— Да, я знаю.

— Вот как. Тем хуже. Как можно защищать этих грабителей… Они начинают ходить по квартирам.

— Елена, скажите по совести… Если бы Петербург сейчас оказался в руках офицеров, какую часть питерского гарнизона и рабочих повели бы они на расстрел?

— Вы говорите ужасные вещи. Вы — интеллигент. Что общего у вас с рабочими?

— Когда-то и я думал, что ничего. Я ошибся. У меня есть только две руки и голова. То же имущество, те же возможности, что и у рабочего… и еще то же отвращение к старому. И вы, когда вы были бедной интеллигенткой, вы были со мной. Получив наследство, вы ушли…

— Это вы уходите…

Андрей отошел к окну. Мокрые панели лежали черными дорогами. В обнимку шли, насвистывая, трое веселых парней. Солдат с винтовкой за плечами спешил туда же. Потом пронесся автомобиль. Все течет туда, на восток, к Смольному. Что-то делается теперь там? Там, где никто не колеблется, все полны решимостью.

— У нас нет больше общего пути, Елена. Я это вижу. Чтобы был общий путь, надо, чтобы вы покинули своих и пошли со мною. — Он шагнул к ней. — А я берусь оправдать в ваших глазах свой путь. Если я все расскажу вам, если я расскажу правду, покажу вам… вы поймете.

— А если вы ошибаетесь, если все вернется к старому?

— Если даже вернется… Сейчас, понимаете, сейчас не такой момент, чтобы изменить этому замечательному усилию перестроить жизнь.

— Но ведь большевики — немецкие шпионы… — нерешительно поднялась ему навстречу Елена.

— Кто говорит, Елена? Около вас — не те люди. Уйдемте! Ведь вы когда-то были равнодушны к богатству. Кроме того, все богатства, в том числе и ваше, сейчас дешево стоят.

Елена смотрела ему в глаза. Почти такая же высокая, как он. Прямые плечи, гибкое длинное тело, мягкие волосы в шелковом золотистом пуху.

— Нет, Андрей, я не могу этого сделать… При виде оплетенных патронами солдат у меня мороз проходит по коже. — Ее плечи вздрогнули.

Хотелось запомнить навсегда ее лицо, волосы, руки. Андрей поклонился и пошел к выходу.

— Я позвоню вам по телефону… — донеслось из гостиной.

Рука долго не могла поймать рукав шинели. Елена и горничная смотрели на золотую встрепанную бахрому на месте погона.

Андрей обошел глазами зеркало, оправил шашку и шагнул за порог…

К Варшавскому вокзалу то и дело подходили пешие команды, подкатывали грузовики, набитые вооруженными людьми. Пешие проходили в вокзал. Конные продвигались дальше по Обводному, к Забалканскому.

Взвод Андрея продвинулся за заставу к Гатчине и там стал в зарослях у одинокого здания с фасадом на шоссе.

Ночью в городе говорили винтовки, вспыхивали быстрые зарева, несколько раз вздыхало тяжелое орудие. По дороге двигались солдаты, моряки и красногвардейцы.

Спать легли в маленьком домике, потеснив хозяев. Унтер угостил Андрея банкой консервов и краюхой хлеба.

Унтер был действительной службы, ранен под Сохачевом, попал в столичный госпиталь, а оттуда в запасный артиллерийский дивизион. Он был костромской крестьянин. Семья была бедная, лапотная, голодная. Армия показалась сперва сытой жизнью, а потом стала живому, любознательному парню школой. В запасном батальоне он сблизился с прапорщиком-большевиком и уже к февралю, по его словам, «был готов».

Покончив с консервами, унтер вытер о полу шинели складной нож, вышел проверить караулы и принес со двора пару попон с крепким запахом лошади. Он оглядел комнату и бросил попоны на пол рядом, под иконами.

— Тут, я думаю. В случае чего — в окно постучат.

В темноте совсем близко ходил огонек его папиросы. А потом он поднялся на локоть и стал вышептывать Андрею про лошадей, про корма, про сводный отряд, про себя, про деревню. Но от деревни, от казармы, от фронта мысли его неизменно обращались к сегодняшнему дню, и он замолкал под тяжестью налетающих шквалом дум.

Андрей засыпал.

Но в углу опять чиркнула спичка.

Острый огонек пошел кверху и вдруг закивал энергично.

— Фронтовые за нас, фабричные за нас, по деревням народ почитай весь за нас. Чего же такое осталось? Казачишки, да юнкеришки, да кадеты, да в городе где какой чахоточный народишко… Глядишь, к весне пахать пойдем.

— А немцы? — лениво спросил Андрей.

— А ежели мы евонного не хотим… Так и ему наше поперек горла станет. Без аннексий и контрибуций… Все одно — никак назад не ходить.

Папироса ткнулась огоньком в пол. Запахло горелым. Опускались тяжелеющие веки. В ушах звенела разогнавшаяся за день, все еще не стихающая кровь, И оттого казалось, что унтер, и он, и весь этот домик, и батарея летят в темной глубине ночи куда-то вперед, вместе с совершающей свой бег с заката на восток затихшей землей. Это был сон наяву… Плоскости земные поворачивались, и воображение, подстегиваемое словами унтера как ударами бича, наполняло темноту движением. На материках земных до горизонта толпился народ, и где-то впереди тонули, воздев руки к небу, юнкеришки, казачишки и еще какой-то народ…