Записная книжка штабного офицера во время русско-японской войны - Ян Гамильтон

Вскоре все военные агенты, один за другим, входили в нашу комнату и представлялись его высочеству принцу. Маршал Куроки не принял в этом представлении совершенно никакого участия, как бы совершенно стушевавшись и оставаясь, подобно мне, посторонним зрителем.

Потом Куроки вышел, оставив меня вдвоем с принцем, и сказал несколько слов каждому из иностранных офицеров отдельно. В заключение он вернулся обратно, и тогда мне были официально представлены один за другим все офицеры генерального штаба. Вскоре после этого я откланялся.

Вся эта сложная процедура, видимо, была тщательно продумана. У маршала Куроки очень приятное лицо и симпатичная улыбка. Он производит впечатление интеллигентного человека, и я мог бы принять его за ученого или художника. Я не заметил в нем ни тени того грубого, решительного, бульдожьего выражения, которое так легко усваивают себе среди бурной обстановки энергичные люди дела. Я не заметил в нем того быстрого, сметливого и проницательного взгляда, порою сменяемого раздумьем или даже отсутствием мысли, тех особенностей, которые характеризуют тип еще более высшего порядка.

Генерал-майор Фуджии произвел на меня очень сильное впечатление. Я готов думать, что он обладает в высшей мере прекрасным характером, глубокими познаниями и энергией. Несомненно, начальнику штаба должны быть свойственны все эти качества, а в особенности первое из них. Мы разговаривали о роли тяжелой артиллерии в современной войне и ее действии в Южной Африке и на Ялу. Я рассказал ему, как я восхищался искусством японцев, когда они посадили целую аллею из деревьев вдоль дороги, спускавшейся с южных высот речной долины к Виджу. Он ответил, что мне следовало бы увидеть эти деревья зелеными, а не засохшими, какими они должны быть теперь. Я прибавил, что аллея нисколько не засохла и что деревья пустили, вероятно, корни, чтобы служить памятником великой победы. На это всему генеральному штабу угодно было улыбнуться. Я заметил, между прочим, что достаточно самой ничтожной шутки, чтобы заставить японца разразиться хохотом, при том условии, конечно, чтобы шутка не касалась личности и не походила бы даже на самое легкое, невинное зубоскальство. В противном случае японец съеживается, подобно чувствительному растению, и весьма вероятно, что вы убедитесь впоследствии, что нажили себе в нем врага.

Со дня нашего приезда и до сего времени не случилось ничего сколько-нибудь значительного. Но это спокойное время было для меня очень ценно. Мне удалось познакомиться с японскими генералами и прочими офицерами, присмотреться к некоторым ценным военным мелочам; обучению войск, администрации и прочему. Здесь же находятся восемь или девять газетных корреспондентов, большинство из которых англичане. Все они хороший народ, а некоторые из них мои старые приятели со времени Южно-Африканской войны. Но они прямо из себя выходят от целого ряда ограничений, которым их здесь подвергают, а также от непроницаемой скрытности японцев. Эта скрытность служит одним из их военных достоинств, которыми следует восхищаться. Конечно, вполне справедливо, что младшие офицеры заходят в скрытности слишком далеко. Они так боятся нечаянно сказать слишком много, что предпочитают лучше совсем не говорить. Так, например, выехав верхом этим утром, мы встретили японского офицера, который пожелал нам доброго утра таким любезным и предупредительным тоном, как будто приглашал нас этим к дальнейшей беседе. Поэтому Винцент спросил его, куда он едет. Он ответил: В 12-ю дивизию. Мы спросили, далеко ли это, только чтобы сказать что-нибудь, потому что это расстояние было нам отлично известно и получили в ответ: «Я не знаю». Если бы вы у него спросили, кто выиграл сражение на Ялу, он бы тоже ответил: «Я не знаю». Конечно, такая недогадливость совершенно отбивает всякую охоту попытаться завести разговор, ибо вас вечно подозревают в выуживании важных новостей в то время, когда вся ваша цель заключается в том, чтобы сказать несколько пустых, банальных общих мест. Несмотря на это, скрытность, доведенная до таких пределов, хотя и крайность, но крайность в правильном направлении. Генералы или высшие штабные офицеры, не опасаясь подозрений в нескромности, часто позволяют себе очень свободно обсуждать несущественные вопросы, но они верят в самих себя и в свою способность отличить важное от неважного, чего как раз недостает молодым офицерам. Я отлично вижу, что, когда мы останавливаемся на улице, чтобы поговорить с каким-нибудь молодым офицером, он чувствует себя все время как на иголках, пока ему не удастся сбежать от нас. Он находится в ужасе, как бы какой-нибудь высший офицер не появился бы из-за угла и не увидал бы его, и если убедится, что мы узнали от него слишком много и инцидент будет расследован, то его заподозрят, что он открыл тайну. С другой же стороны, когда мы встречали того же офицера в обществе, где беседа с нами входила в программу увеселений, или же сталкивались с ним где-либо на холме или в другом уединенном месте, он становился довольно болтливым.

Легко понять, что если все это было неприятно для нас, то это невыразимо раздражало военных корреспондентов, испорченных английской публикой, жадной до новостей и не только перемывающей свое грязное белье на глазах у всех, но и приглашающей и всех прохожих принимать участие в этом процессе. Конечно, мне известно, что критика свободной прессы производит неприятное впечатление, подобное восточному ветру, однако она очень полезна для тех, кто может ее вынести. Как бы то ни было, мы доводим это дело до крайности. Даю слово, я уверен, что гораздо здоровее жить в блаженном раю полного неведения, чем добровольно плавать на поверхности грязной воды, в которой постоянно перемывается грязное белье на глазах у всех народов. Поэтому я, как человек, очень симпатизирую журналистам, но, как военный, я гораздо более на стороне японцев. Одни сражаются за свою родину, другие же должны сами согласиться, что они работают для райка. Некоторые корреспонденты также раздражены тем, что между ними и японскими журналистами здесь не делают никакого различия, между тем последние не пользуются таким высоким уважением, как журналисты Америки или Англии. Я не думаю, чтобы это было так. Японцы, с которыми мы имели дело, представляют из себя чистейшую военную касту, и вполне естественно, что присутствие штатских в армии их раздражает. Насколько я понимаю, японцы считают военных агентов за неизбежное зло, корреспондентов же за совершенно лишнее зло, но все-таки я не нахожу разницы между обращением с нами и с ними. Более горькие жалобы раздаются на то, что иностранцам не позволяется ходить и рассматривать японские орудия, магазины, склады и прочее. Пусть кто-нибудь из них отправится, даже во время глубокого мира, хотя бы в Мирот (Meerot) и попробует войти в орудийный парк, они скоро убедятся, что не одни только японцы принимают элементарные меры предосторожности. Все это весьма обыкновенные вещи, но мелочи способны вырастать до больших размеров, пока что-либо действительно выдающееся не поставит их на их настоящее место.