О сколько счастья, сколько муки… (Погадай на дальнюю дорогу, Сердце дикарки) - Анастасия Туманова

Илья скосил глаза. Тут же, словно только этого и дожидаясь, вперед шагнула Маргитка. Сбросив красную шаль, она положила ее на стул, на миг подняла голову, коротко взглянула на Илью – как обожгла, – отбросила за спину косы и пошла плясать. Цыгане затянули громче:

Ах, кашка манная, ночь туманная,Проводи меня домой, моя желанная!

Маргитка шла так легко, что казалось, не ступает по полу, а плывет над ним. Лишь изредка из-под красной оборки выглядывал узкий мысок туфельки. Ресницы девушки были опущены, полумесяцы больших серег качались в такт шагам. Гитаристы брали на струнах короткие отрывистые звуки, лишь обозначая ритм, и Маргитка плыла по паркету в сиянии отражающихся свечей словно со стаканом воды на голове – ни единого лишнего движения, ни взмаха ресниц. В кабинете стало тихо, смолк разговор за столом, слышались лишь аккорды и шуршание платья. Мельком Илья заметил заинтересованный взгляд Насти, улыбку Зины Хрустальной. Это была знаменитая «венгерка», которой так славились московские цыганки.

Ах! – захлебнулась вдруг гитара коротким вздохом. Раз! – скользнула по полу узенькая подошва. Взмах! – разлетелись тонкие руки, обожгло из-под ресниц неласковой прозеленью, Маргитка замерла на миг, откинув голову. И – пошла, пошла, пошла сыпать тропачками{Вид чечетки.}, и загомонили гитары, споря с этим перестуком, и только тут улыбнулась Маргитка. Снова отбросив за спину косы, она дрогнула плечами, забила чаще и чаще и пошла прямо к столу. И стояла перед господами с надменной улыбкой на губах, частя плечами до тех пор, пока капитан Толчанинов с насмешливым поклоном не протянул ей ассигнацию.

Гитары умолкли на коротком аккорде. Маргитка коротко кивнула и, не обращая внимания на восторженные вопли, пошла на свое место.

– Ох, какая... – бормотнул кто-то из цыган.

Илья обернулся на голос и увидел глаза собственного сына. Опустив скрипку, Гришка смотрел на Маргитку так, что Илье захотелось сказать ему: «Закрой рот». Но сделать этого он не успел, потому что хлопнула дверь, и на пороге вырос двухметровый красавец с косой саженью в плечах, с седой головой и шестью бутылками шампанского в руках. Серые холодные глаза быстро обежали всех присутствующих, и Илья узнал графа Воронина.

– Ур-ра несравненной Насте! – гаркнул он, и пламя свечей задрожало, грозя погаснуть. – Чуть не загнал извозчика, так спешил! Настя! Прелесть! Поцелуй старинного друга!

Настя с улыбкой поднялась, протянула руки. Граф расцеловал ее, обернулся к хору:

– А где Смоляков? – И прежде чем Яков Васильев успел ему ответить, сам нашел глазами Илью. – А, вот он! Ну, помнишь, как меня чуть на тот свет не отправил?

Илья растерянно промолчал, подумав: надо же, не забыл, сукин сын… Но Воронин рассмеялся и протянул руку:

– Не пугайся, сын степей, кто старое помянет – тому глаз вон. Признаться, я сам был виноват тогда. Ну, други, – за встречу! Яков Васильич, уважь старинного приятеля – «Не вечернюю»! И пусть моя Зина запевает!

Распрощались глубокой ночью. Господа устали так, что даже не поехали, как обычно, после закрытия ресторана в гости к цыганскому хору. Цыгане цепочкой спустились на улицу, где дожидались пролетки. Их провожал Осетров – прямой, строгий и ничуть не заспанный. Небо на востоке уже зеленело, во внутреннем дворе ресторана ныли коты, пахло сыростью и почему-то рыбой. Илью шатало от усталости, и не было сил даже удивляться на Настьку, которая, о чем-то оживленно разговаривала с Митро, словно и не пела ночь напролет. Не к добру все это, только и подумал снова Илья, забираясь в пролетку и усаживаясь рядом с Кузьмой. А тот то ли спал, то ли притворялся – лохматая голова его упала на грудь, синяк на скуле, с которого давно стерлась мука, был заметен даже в темноте. Илья вполголоса окликнул друга, но он не отозвался. В передней пролетке слышались сонные смешки, кто-то зевал – там рассаживались молодые цыганки. «А я ему говорю: барин, не забыли, что просила?» – донесся до Ильи чей-то веселый голос.

Пролетки тронулись с места. Илья, пристроив голову на футляр с гитарой, задремал. Ехать было совсем близко, но ему успел привидеться сон – танцующая Маргитка. Она кружилась и кружилась, дрожа плечами, и подходила все ближе, и уже в самое лицо ему глядели зеленые погибельные очи. Илья вздрогнул и проснулся. Увидел, что пролетки уже стоят возле Большого дома и Митро рассчитывается с извозчиками. Встряхнув головой, Илья выпрыгнул на тротуар и сразу же наткнулся на взгляд Маргитки.Она стояла у калитки дома и, словно в продолжение сна, смотрела на него. «Чего тебе, чяери?» – хотел было спросить Илья, но девушка отвернулась и быстро пошла по едва заметной дорожке к дому.

Настя с детьми сразу поднялись наверх. Илья задержался немного в сенях – поговорить с Митро – и вошел в спальню, когда жена, сидя у зеркала, уже расчесывала на ночь волосы. Она обернулась на скрип двери, и свет керосиновой лампы упал на нее слева. В полутьме не видно было шрамов на щеке, морщинок у глаз. Волосы, тяжелые, черные, спадали до пола, в глазах Насти блестел оранжевый огонек лампы. Жена еще не сняла платья, и в какой раз за сегодняшний день Илья удивился: как сохранилась, оказывается, ее фигура. В таборных юбках и кофтах ее и не было заметно, а в атласном платье... И хороша Настя, как прежде, и седины в косах почти не видно. А глаза светятся, как у девчонки.

– Что ты так смотришь, Илья? – удивленно спросила Настя. Провела рукой по волосам, по платью. – Не так что-то? Не поверишь, замучилась с крючками, отвыкла от платьев-то… Да что с тобой?

– Ничего, – буркнул он, садясь на постель. – Спать будем сегодня или не напелась еще?

Настя быстро взглянула на него, промолчала. Не спеша заколов волосы шпильками, снова начала возиться с крючками платья. Илья исподлобья наблюдал за ней.

– Ты сердишься из-за чего-то? – спросила Настя, стоя к нему спиной.

Он пожал плечами.

– В мыслях нет.

– Если хочешь – завтра же уедем. Еще успеем до ярмарки табор догнать.

Он не ответил, хотя безмерно хотелось сказать «да». Чуть погодя Илья спросил:

– Как Дашка? Понравилось ей?

– Кажется, да. Хотя она сегодня одна не пела, только с хором. Сидела, прислушивалась. Митро говорит, через месяц-другой солисткой будет.

– Через месяц-другой?! – возмутился Илья. – Да через неделю уже, душой клянусь! Ну, скажи мне, кто здесь лучше ее? Ты разве что... А больше ни одна.

– Маргитка лучше.

– Вот еще!

– Верно говорю. – Настя наконец избавилась от платья и в одной рубашке села рядом с мужем на кровать. – Не в песнях, конечно, – голосок у девочки так себе, – а в пляске. Веришь ли, я весь вечер только на нее смотрела. Сколько видела плясуний, и городских, и таборных, но такого... Одна манера чего стоит! Идет-то по-старинному, шажок в шажок, хоть вазу на голову ставь, а сама вся, как огонек у свечи, – и дрожит, и бьется. Таланная девка, далеко пойдет!

– Дальше мужа не ускачет, – усмехнулся Илья. – Отчего Митро ее не выдает, не знаешь? Царя, что ли, для нее ждет?

– Такую взять и царю не зазорно. А цыгане наши ей не пара. – Настя вдруг улыбнулась. – Знаешь, как они ее зовут? «Бешеная»! Она, коли кто зацепит ее, сейчас в драку кидается и, говорят, не боится никого. Илона рассказывала, раз Маргитка где-то целый день одна пробегала, вернулась уж потемну и не признается, где была. Митро взъярился, ремень снял. Так эта чертова девка на окно вскочила и не своим голосом закричала: «Тронешь – вниз кинусь!»

– И что – кинулась? – заинтересовался Илья. – Со второго этажа не убилась бы...

– Да нет, Митро ремень бросил. Видишь – даже он с ней ничего поделать не может. Ей в самом деле только за царя замуж, ни один цыган ее не выдержит. Или убьет в первый же день, или к родителям назад прогонит.

– Такая же дура, как и все вы, – зевнув, подытожил Илья. – Может, зря ты к ней Дашку отпустила? Еще научит ее всякому...

– Ничего не зря. И потом, Дашку ничему не научишь, пока сама не захочет. Упрямая. Вся в тебя.

Илья усмехнулся. Притянул к себе Настю, погладил ее рассыпающиеся, блестящие в свете лампы волосы и встал.

– Куда ты?

– Воды попить. Ложись, сейчас приду.

В сенях было темным-темно. Отыскав на ощупь ведро и висящий на гвозде ковш, Илья долго глотал холодную, пахнущую сырым деревом воду, затем умылся из пригоршни. Медленно, стараясь не опрокинуть что-нибудь, пошел к лестнице. И, вздрогнув, остановился, когда из темноты кто-то тихо окликнул его:

– Смоляко...

– Ну, что тебе? – помедлив, буркнул он.

– Илюха, обиделся, что ли?

Он промолчал.

– Смоляко, я же не хотел... Я же с утра еще лыка не вязал, в глазах все зелено было... Илья, ну чтоб мой язык отсох, ей-богу! – Кузьма подошел вплотную. – По глупости все, не серчай уж...