Том 2 - Василий Ян

— О, если бы у меня была сотая доля того, что есть у тебя, я бы стала счастливой. Но мне никто не даст утки с фисташками!

— Девушки, — крикнула Гюль-Джамал, — приготовьте достархан. А ты, женщина, погадай мне.

Две рабыни побежали к белой юрте. Подошла старая туркменка с красной повязкой на голове, обшитой серебряными монетами, и опустилась на землю. Пристальным взглядом она следила за ворожеей.

«Чешуя змеи» разостлала на каменной плите шафрановый платок и выбросила из красного мешочка горсти белых и черных бобов. Тонкой костяной палочкой она проводила круги по рассыпанным бобам и говорила непонятные слова на языке кочевого племени люти. [58]Расширяя горящие черные глаза и поводя голубыми белками, она начала объяснять хриплым шепотом:

— Вот что говорят бобы, как меня старые люди учили. Есть в степи джигит, хотя и молодой, а большой батыр. Тигра встретит — не боится, стрелу в него пустит. Десять разбойников встретит — первый на них бросается и всех рубит. Этот джигит по тебе мучается, не спит ночи, все слушает любовные песни певца-бахши и смотрит на небо… «Ее глаза, — говорит, — как эти звезды». Я вижу, что ты вздыхаешь. Разве я верно говорю?

Гюль-Джамал вздрогнула. Зазвенели золотые и серебряные монеты, нашитые на рубашке. Она взяла одну монету и хотела ее оторвать, но монета не поддавалась.

— Энэ-джан, принеси ножницы!

Илан-Торч прошептала вкрадчиво:

— А где твой маленький ножик с белой ручкой? Как степная девушка, ты всегда его носила за поясом.

Тень тревоги скользнула по лицу Гюль-Джамал. Старая туркменка степенно встала и принесла из юрты большие ножницы для стрижки ниток при тканье ковра. Гюль-Джамал срезала с рубашки тоненькую золотую монету и сжала ее в смуглой руке.

— Ты сейчас сочинила сказку про скучающего джигита. Почему ты не говоришь его имени?

— Бобы мне не говорят этого. Только сердце твое подскажет имя безумно любящего.

— Кипчаки меня насильно увезли сюда, в гарем падишаха, когда в степи много джигитов спорили из-за меня. Но разве нас, девушек, спрашивают старики, к кому влечет наше сердце?

— Эта пестрая сорока все спутала, — сердито прервала старая туркменка. — У жены падишаха может быть на сердце только одно имя — нашего властелина, Мухаммеда хорезм-шаха, прекрасного, как Рустем, [59]и храброго, как Искендер. И каждая женщина во дворце живет только для него и только о нем думает. Не слушай эту лукавую женщину, Гуль-Джамал!

В калитку вошел толстый евнух в огромной белой чалме и поманил гадалку. Она подбежала к всесильному сторожу гарема и пошепталась с ним. Вернувшись, она упала на плиту и, касаясь пальцами края одежды Гюль-Джамал, сказала:

— Прости меня, негодную. Сейчас мать нового наследного принца Озлаг-шаха потребовала меня к себе для гадания. Нет времени посидеть спокойно… — Она еще раз поцеловала полученную золотую монету и, следуя за евнухом, скрылась за калиткой.

Глава восьмая

«ГОНЕЦ СКОРБИ»

МОЖЕТ ПРИНЕСТИ РАДОСТЬ

Хорезм-шах занимался делами государства в одном из самых отдаленных покоев. «И стены имеют уши», — но их не могло быть в этой комнате без окон, затянутой коврами и похожей на колодец, где только наверху, в отверстии потолка, ночью светилась звезда. Здесь шах не боялся беседовать с глазу на глаз с главным палачом или выслушивать от векиля дворца о новых проделках его скучающих многочисленных жен. Здесь шах давал шепотом приказы: тайно удавить неосторожного хана, говорившего на пирушке дерзкие слова про своего повелителя, или отправить всадников с закутанными лицами в усадьбу старого скупого бека, давно не привозившего ему блюда золотых монет. Не раз после тайной беседы шаха в ковровой комнате с высокой башни на рассвете падал с отчаянным криком неизвестный и разбивался о камни. Не раз при тусклом свете полумесяца палачи бросали с лодки в темные воды стремительного Джейхуна извивающихся в мешках людей, неугодных шаху. Затем над широким простором реки проносилась песня:

Весной в твоих садах распевают соловьи,В цветниках свешиваются алые розы.

А гребцы подхватывали припев:

О, прекрасный Хорезм!

В этот вечер Мухаммед сидел мрачный, неразговорчивый, а векиль дворца докладывал ему, какие лица посетили днем его сына, хана Джелаль эд-Дина:

— Приезжали на прекрасных длинноногих жеребцах три туркмена. Один из них прятал лицо, закрываясь шалью. Заметили, что он молод, строен и глаза его остры, как у ястреба.

— Почему же ты не задержал его?

— Поблизости в роще его ожидал целый отряд, десятка четыре отчаянных туркменских молодцов. Однако на базаре в чайхане Мердана, куда обычно заезжают туркмены, мой человек слушал, как не раз повторяли имя Кара-Кончара…

— Кара-Кончар, гроза караванов!

— Верно, хазрет. [60]Но можно ли допустить, чтобы наследный хан…

— Он больше не наследник.

— Устами шаха говорит Аллах! Но все же трудно допустить, чтобы даже простой бек унизился до беседы с разбойником караванных дорог…

— Чего не услышишь в наше тревожное время!

— Не находит ли государь, что если бы Джелаль эд-Дин уехал подальше, например, на поклонение гробу пророка в священную Мекку, то прекратились бы его перешептывания с туркменами?

— Я назначил его правителем отдаленной Газны на границе с Индией. Но и там он соберет вокруг себя мятежных ханов и будет их уговаривать идти походом на Китай. А затем Хорезм развалится, как рассеченный ножом арбуз. Нет, пусть Джелаль эд-Дин будет здесь, под моей полой, чтобы я мог всегда его прощупать.

— Мудрое решение!

— Однако слушай, ты, векиль, виляющий хвостом! Если я еще раз услышу, что разбойник Кара-Кончар свободно разъезжает по Гурганджу, как по своему кочевью, то твоя голова с потухшими глазами будет посажена на кол перед дворцом Джелаль эд-Дина…

— Да сохранит нас Аллах от этого! — бормотал векиль, пятясь к двери.

Вошел старый евнух.

— Согласно приказанию величайшего, хатун Гюль-Джамал прибыла в твои покои и ожидает твоих повелений.

Шах как бы нехотя поднялся.

— Ты ее приведешь сюда, в ковровую комнату…

Шах вышел в коридор, нагнувшись, шагнул в узкую дверь и стал подыматься по винтовой лесенке. В маленькой каморке он припал к деревянной узорчатой решетке узкого окна и стал наблюдать, что произойдет в ковровой комнате.