Полное собрание рассказов. 1957-1973 - Ирвин Шоу

Во всех сценах, угрожающих чьей-то жизни, — сценах насилия, которые он так часто видел на телеэкране, — Питер ничего подобного не слыхал. Сделал по направлению к двери еще несколько неторопливых шагов, — точно так он чувствовал себя, когда болел гриппом; руки у него худосочные, он уже сожалел, что принял твердое решение быть бесстрашным.

— Бо-оже мой! — вопила женщина. — Бо-оже, ради бо-ога, не делайте этого!

Потом снова раздалась барабанная дробь по двери и это низкое ворчание зверя в пещере, никогда прежде не слыханное ни в жизни, ни даже по телевизору, и, собравшись с силами, Питер рывком отворил дверь.

Перед ним в коридоре стояла на коленях миссис Чалмерс, глядя прямо на него, а позади нее, прислонившись к стене, спиной к распахнутой настежь двери своей квартиры, — мистер Чалмерс. Это он издавал такие странные звуки, к тому же держал в руках пистолет и целился в миссис Чалмерс.

Коридор небольшой, оклеен обоями, которые его мать называет «первыми американскими», — с легким рисунком цвета бронзы. В коридор выходили только две двери; чета Чалмерсов положила перед своей коврик с надписью «Добро пожаловать!». Чалмерсам за тридцать, и мать Питера всегда отзывалась о них так: «Они такие тихие!»

Миссис Чалмерс — довольно полная, красивая блондинка, у нее розовое, приятное лицо, нежная кожа, вид всегда такой, словно она провела весь день в салоне красоты. Сталкиваясь с Питером в лифте, она неизменно говорила: «Ты вырастешь и станешь большим мальчиком» — нежным голоском и так, будто вот-вот засмеется. Эту фразу она произнесла перед ним уже раз пятьдесят. От нее исходил обычно приятный, свежий аромат духов.

Мистер Чалмерс почти все время носил пенсне, уверенно лысел и работал чаще всего допоздна в своем офисе, засиживаясь подолгу, не один вечер на неделе. При встрече с Питером в лифте он говорил: «Становится холоднее» — или, напротив: «Становится теплее», и это все, что знал о нем Питер, кроме того, что он напоминал ему своей внешностью директора школы.

И вот миссис Чалмерс стоит на коленях в коридоре, в разорванном платье, плачет, на лице у нее две черные полоски от туши для ресниц, и вид ужасный — какой уж там салон красоты. А мистер Чалмерс без пиджака и пенсне, волосы всклокочены. Опираясь на стену с «первыми американскими» обоями, он производит те странные, животные звуки. В руках держит большой, тяжелый пистолет и целится прямо в миссис Чалмерс.

— Позволь мне войти-и! — вопила миссис Чалмерс, стоя на коленях. — Немедленно впусти меня-я! Ведь он меня убье-ет! Пожа-алуйста!

— Миссис Чалмерс… — начал было Питер, — голос его звучал глухо, словно через вату, и в конце он никак не мог произнести букву «с»; к тому же вытянул вперед руки, как бы опасаясь, что в него запустят тяжелым предметом.

— Ну-ка входи! — произнес мистер Чалмерс.

Питер посмотрел на него: стоит всего в каких-то пяти футах от него без очков, глаза косят. Питер тоже скосил глаза, по крайней мере позже в жизни ему казалось, что он это умеет. Чалмерс ничего не предпринимал, просто стоял, целясь из пистолета, и Питеру казалось, что он целится сразу в обоих — в нее и в него, Питера. Пять футов — довольно большое расстояние, очень большое…

— Спокойной ночи, — выдавил Питер, захлопывая дверь.

За дверью раздалось рыдание, и все стихло. Питер вернулся на кухню, положил несъеденные грозди винограда обратно в холодильник, зажег на кухне свет и не стал его гасить, выходя в гостиную. Там он бросил в камин косточки первой порции винограда, а то, не дай бог, мать обо всем догадается, начнется поиск косточек и, если не найдет, тут же последует наказание: на следующее утро его заставят проглотить четыре столовые ложки молока, смешанного с отвратительной магнезией.

Не выключив свет и в гостиной, хотя прекрасно понимал, как болезненно на это отреагирует мать, пошел к себе, лег в постель и стал ждать, когда раздадутся выстрелы. Два или даже три звука можно было принять за них, но в таком большом городе выстрел трудно отличить от обычных уличных шумов.

Питер не спал, когда домой вернулись родители; слышал голос матери и по тону ее сразу понял — ругает его, что оставил свет в гостиной и на кухне. Поскорее притворился спящим, когда она заглянула к нему. Не стоит затевать разговор по поводу странного поведения Чалмерсов — начнутся расспросы, и волей-неволей он признается, чем занимался так поздно, в двенадцать ночи, вместо того чтобы давно лежать в постели.

Долго еще Питер прислушивался, не прозвучат ли выстрелы. Сначала ему стало жарко под отсыревшей от пота простыней с одеялом, а потом он вдруг окоченел от холода. Услыхал несколько резких, вводящих в заблуждение звуков в тихой ночи, но выстрелы ли это?.. Наконец он заснул.

Утром быстро встал, торопливо оделся и тихо выскользнул из квартиры, чтобы не разбудить родителей. В коридоре ничего не изменилось, все как прежде, на своих местах: «первые американские» обои в цветочек, бронзовая лампа и у дверей Чалмерсов коврик с надписью «Добро пожаловать!». Никаких трупов, никакой крови… Когда миссис Чалмерс стояла у лифта, там подолгу сохранялся потом запах ее духов. Но сейчас нет никаких запахов, кроме обычного запаха пыли многоквартирного жилого дома. Ожидая лифт, Питер нервничал, не спуская глаз с двери Чалмерсов, но она оставалась закрытой и оттуда не долетало ни малейшего шороха.

Лифтер Сэм недолюбливал его и лишь недовольно заворчал, когда тот вошел в лифт, лучше его ни о чем не расспрашивать. Вышел на морозную, освещенную ярким воскресным солнцем улицу, ожидая, правда без особой уверенности, увидеть перед домом катафалк из морга или, по крайней мере, несколько полицейских патрульных машин. Но ничего этого там не было, — лишь заспанная женщина прогуливала своего боксера да прохожий, весь ушедший в свой поднятый воротник, торопливо завернул за угол, держа под мышкой газету.

Питер перешел через улицу и, задрав голову, стал разглядывать окна квартиры Чалмерсов на шестом этаже: все закрыты, венецианские шторы в комнатах везде опущены… На другой стороне улицы — полицейский, грузный, самодовольный, в голубой форме, — вот-вот сейчас он его арестует… Но полицейский, не обращая на него никакого внимания, дошел до угла авеню, завернул и исчез из поля зрения, а Питер отметил про себя: «Да они вообще никогда ничего не знают!»

Разгуливая вверх и вниз по улице, сначала по одной стороне, затем по другой, он не отдавал себе отчета — чего же ждет… В окне комнаты родителей заметил через жалюзи руку, закрывшую поплотнее окно. Нужно, очевидно, как можно скорее подняться к себе, придумать благовидный предлог, объясняющий, почему оказался на улице в такую рань. Но как не хочется видеть в это утро родителей… Ну а что касается предлога — придумает попозже. Можно соврать, что был в музее, хотя сомнительно, что мать попадется на такую удочку. Ладно, что-нибудь придумает…

Проходив, как заправский полицейский патруль, по улице почти два часа, решил вернуться домой. Когда подходил к подъезду своего дома, отворилась входная дверь и вышла чета Чалмерсов. На носу у мужа, как всегда, пенсне, на голове темно-серая шляпа; на миссис Чалмерс шуба и красная шляпка с кокетливыми перышками. Мистер Чалмерс, галантно пропустив вперед супругу, придержал для нее дверь. Вид у нее снова такой, будто только что вернулась из салона красоты.

Поздно давать задний ход — пришлось Питеру замереть в пяти футах от входа.

— Доброе утро, — поздоровался мистер Чалмерс, взяв жену под руку.

Супруги прошли мимо него.

— Доброе утро, Питер! — приветствовала его миссис Чалмерс своим мягким, приятным голосом, мило ему улыбаясь. — Какой хороший сегодня выдался денек.

— Доброе утро… — ответил ошарашенный Питер — и как это он сумел пробормотать что-то вразумительное. — И повторил: — Доброе утро!

Чалмерсы шествовали вниз по улице к Мэдисон-авеню, тихо и мирно, под руку, как и подобает супругам, когда они идут на службу в церковь или направляются в большой отель, чтобы там, как обычно по воскресеньям, позавтракать. Питер глядел им вслед, и ему стало стыдно. За миссис Чалмерс — за ее поведение накануне ночью, когда она не стесняясь стояла перед ним на коленях и орала во все горло, потому что ей было страшно. И за мистера Чалмерса: за то, что он издавал какие-то звериные крики, так не похожие на крики нормальных людей; за его угрозы покончить с миссис Чалмерс; за то, что он так и не осуществил их. И за себя тоже — бесстрашно открыл перед ними дверь, а спустя всего десять минут дрожал от страха, увидав в руке мистера Чалмерса большой пистолет всего в пяти футах от себя. За то, что не пригласил миссис Чалмерс в квартиру; за то, что жив и не лежит на полу с простреленным сердцем. Но больше всего — за то, что они поздоровались, сказали друг другу «доброе утро». А чета тихо и мирно, под ручку удалялась по направлению к Мэдисон-авеню, по ветреной, освещенной ярким солнцем улице.