Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу - Леонид Смирнов

Перышкин — наш единственный теперь офицер — гаркнул командным голосом:

— От-ря-яд! Стой!

Молоденького прапорщика и краснолицего пьяницу поручика мы похоронили под соснами на безымянной высоте 135,2.

— Двое суток отдыха, — объявил Бобров, пощупал свою безобразную пегую бороду и добавил, доставая из кармана носовой платок, чтобы вытереть глаза: — Всем побриться и сменить одежду. Баня — само собой.

— Вот и славно, — с одобрением произнес штабс-капитан. — Попаримся всласть, водочки по стаканцу, наденем белые рубахи и… — протянул мечтательно.

— Последнего боя в программе не было, — проворчал инспектор. — Так что на рубахах можно сэкономить. А вы что скажете, молодой человек? — обратился ко мне.

— В пикеты поставьте тех, кто не дрыхнет на посту. Сейчас опасности нет, а через пять минут, глядишь…

— Не учи ученого, — обиделся Перышкин. Снял мокрую фуражку, стряхнул влагу с тульи и околыша, протер козырек и стал укоренять ее на голове. Эта операция заменяла ему неспешное закуривание сигареты. Такие узаконенные паузы помогают людям найти выход из неприятного, а порой и вовсе безнадежного положения. Наконец оставил фуражку в покое и договорил: — Сам буду по околицам бегать, а спать часовым не дам. И вот Зайченко пришпорю. Доволен?

— Вполне, — постарался ответить я столь же невозмутимо, как говорил Бобров. Кое-чему и поучиться не грех. — А я буду каждые три часа объезжать деревню по периметру и нюхать воздух. Надеюсь, часовые в меня палить не станут. — Тон выбрал самый что ни на есть миролюбивый. Ссориться со штабс-капитаном мне не хотелось.

Внутрь Управы мы заходить не стали, только приказали солдатам закрыть дверь и на всякий случай припереть ее бревном. Мертвецы не всегда лежат смирно. Я твердо знал: тут сложены все — от мала до велика, и скотина тоже здесь, и куры, и собаки.

Заняли мы четыре соседние избы на краю деревни — от Управы подальше. Избы хранили следы спешного бегства или увода хозяев: заплесневелая картошка в чугунке, тарелки на столе, куски черствого хлеба, брошенная метелка и растащенная ногами кучка уже сметенного сора, опрокинутая колыбелька со смятыми пеленками, включенный эфирный приемник на батареях, помигивающий зеленой лампочкой (это в доме лавочника), кинутые посередь комнаты костыли…

Деревня называлась Малые Чёботы, хотя Больших в уезде не имелось. По карте до города сто двадцать верст. Электричество сюда еще не провели, телефона опять-таки не было. А наша рация давным-давно пробита пулей и, хоть тащили мы ее с собой, ни на что не годна. С Кедри-ном не связаться, о себе не доложить, подмоги не попросить, что в губернии творится, не узнать. А творилось в Каменской губернии что-то жуткое.

За последний месяц мы не видели ни одного кедринца — будь то полицейский, врач или почтальон. Город то ли исчез с лица земли, то ли попал в плотную блокаду. Не видели мы в воздухе аэропланов, не слышали грохота колес и паровозных гудков с чугунки, хотя несколько раз оказывались от нее неподалеку. А когда пересекали новую бетонную дорогу Каменск — Кедрин — Дутов — Шишковец, не встретили ни единого мотора. А ведь отряд растянулся, и кони шли с ленцой. И запах бензиновый в воздухе не висел. Видели мы лишь две подводы с мокрым сеном и понурыми возницами да бричку, пронесшуюся мимо, словно от чумы удираючи.

Господин Бобров хмурился день ото дня все больше, наливаясь сначала желчью, потом зеленой тоскою и, наконец, черной меланхолией. Одно время бросался на людей по делу и без дела (только попадись под руку!), а потом замкнулся, плюнул на все, ехал молча на своей каурой иноходихе, головой кивал в такт шагам.

Штабс-капитан Перышкин, много воевавший и награжденный офицерским «Георгием» и «Ермаком» четвертой степени, — тот делал вид, будто все идет как надо. До тех пор, пока старший бомбардир Сенька Ухин (завзятый острослов, весельчак, гармонист, любимец отряда) среди бела дня с петушиным криком не перерезал себе горло от уха я до уха.

А я, грешным делом, прозевал, как на парня порчу навели — в глухой деревушке да темной душной ночью. Враг где-то рядом ходит, жертву хладнокровно выбирает, словно бычка на бойне, а мы ушами хлопаем. Значит, ни один из нас от такой судьбины не застрахован. Ни один…

Говорить на эту больную тему мы не решались. Боялись, видно, что страшная правда соскочит с языка или навыдумываем со страху чего-нибудь еще хреновее да сами в свою придумку поверим.

Может, и к лучшему, что рация сдохла. Порой в муторном неведении жить легче, чем со знанием жуткой истины. И без того последний наш сеанс радиосвязи запомнился мне надолго. Радист в префектуре то ли был пьян, то ли издевался. Он принял наше сообщение, а потом выстучал азбукой морзе:

— И мор, и глад — все божья благодать.

У нас на ключе сидел поручик Белобородов — земля ему пухом. Казалось, этого лихого рубаку и столь же удалого выпивоху, немало на своем веку повидавшего, ничем не удивить. Но и его от таких речей передернуло. Ответил он тотчас, разрешения у начальства не спросив:

— С кем имею честь беседовать? — Вежливый стал до невозможности. Этаких светских оборотов от него доселе и не слыхивали.

Мы с Бобровым и Перышкиным стояли рядом, читали морзе с отпавшими до колен челюстями.

— С кровью в мир вошли — с кровью и уйдем, — простукал городской радист, потом добавить решил — для непонятливых, видно: — Когда мертвецы переговариваются, земля хохочет.

Ну тут поручик наш не выдержал и выдал ему в три этажа с переливом и переплясом. Кедринский радист опешил ненадолго, а затем простучал в ответ:

— Твой же денщик тебе кишки намотает. — И прервал связь.

Белобородов с чувством сплюнул себе под ноги, а перед сном надрался до свинячьего визга, хотя, казалось, его запасы спиртного иссякли еще недели полторы назад. Честно говоря, мы не придали значения словам кедринского радиста: нагадить хотел — и только.

На следующий вечер отряд по раскисшему проселку выехал из облетевшего березняка на голый вересковый холм, с которого отлично просматривались окрестные леса и болота. Все вздохнули с облегчением — уж больно тяжкие мысли навевал бесконечный частокол черно-белых скелетов, тут и там затянутый то ли мокрой паутиной, каким-то чудом уцелевшей от бабьего лета, то ли охотничьими сетями горного шелкопряда, принесенными сюда с Водораздельного хребта недавним ураганом. Усеянные дождевыми каплями ветки, ка-залось, оплакивали нашу печальную судьбу.

На широком просторе холодный влажный ветер дохнул нам в лицо, сдувая последние остатки усталой безнадежности. Воздух был полон пьянящей свежести — самый вкусный воздух в году, если не считать майского духа распускающихся зеленых листочков. Бодрость вливалась мне в жилы. И другим, наверное, тоже.

Впереди был долгий спуск к блестевшей вдалеке речушке, и где-то там — за черными пиками старых елей — пряталась охотничья деревушка под скучным названием Выселки. Там мы сможем обсушиться, переночевать в тепле, купить мяса, томленых ягод, а если повезет, то и самогона, без которого пол-отряда давно бы уже свалились от воспаления легких.

Решили мы сделать короткий привал и с новыми силами рвануть к деревне. Расположились под двумя хилыми сосенками, одиноко торчащими на холме. Харчились сухим пайком. От него к сему дню осталась копченая оленина (по полфунта на брата) и серые сухари, которые приходилось размачивать в кипятке. Вместо чая и сахара в горячую воду бросили по горсти сушеной рябины и черники.

Только разлили «чай» по кружкам и принялись за оленину, нескольким солдатам привиделось, будто из безрадостных серо-стальных небес сыплются твари с головами собак, крыльями летучих мышей и тигриными когтями. Бойцы повскакали, открыли стрельбу. Кое-кто покатился по земле, пытаясь отодрать от себя несуществующих зверюг, иные палили навскидку по уже приземлившимся тварям, рискуя попасть в своих. Криков инспектора и офицеров они не слыхали — уши были забиты клекотом и визгом напавших чудовищ.

Денщик поручика Белобородова верно прослужил ему восемь лет. Защищая любимого барина, он схватил ручной пулемет «кедрач» и крутанулся, поливая небеса. Раскаленные гильзы веером брызнули на солдат. Левая нога денщика вдруг подвернулась, он не удержал равновесия. Очередь пошла вниз. Белобородое видел, как изрыгающий пламя ствол ручника движется к нему, но отскочить не успел. Белые от ужаса поручиковы глаза еще долго виделись мне в мутном мареве осенних туманов. Очередь перерезала Белобородова как раз над кожаным ремнем.

И пока поручик, умирая, шебаршился в мокром вереске, отряд потерял еще одного офицера.

— Нету! Нет ведь никого! — кричал молоденький прапорщик Силин, размахивая наганом перед носом у одного из очумелых солдат.

Служивый дико заорал, выхватил из ножен шашку и принялся крошить наседающих тварей. То ли он принял офицера за клыкастую зверюжину, то ли не рассчитал замах — наточенное лезвие рассекло Силина от плеча до поясницы. Смерть была мгновенной.