Казароза - Леонид Юзефович

Ида Лазаревна обернулась к портрету Заменгофа на стене.

— Гранда бен эсперо, — произнесла она тихо и печально. — Великая и благая надежда двигала им. Он в гробу перевернется, если узнает, что эсперанто нужен тебе для войны.

Дома у Свечникова была прилеплена к зеркалу почтовая марка с точно таким же портретом. Человек в очках, похожий на подростка, наклеившего себе бороду. Еще один портрет, переснятый из самоучителя Девятнина, висел в Стефановском училище. Приходилось видеть и другие, но отличались они только размерами и тоном ретуши, изображение всюду было одно и то же. По мнению Иды Лазаревны, в этом проявилось отсутствие у Ла Майстро всякого тщеславия. «Один раз, видимо, уломали его сфотографироваться, а больше не захотел», — говорила она. Даневич, однако, уверял, что фотографий Заменгофа было много, но уцелела одна. Остальные уничтожены гомаранистами, чтобы сохранить его облик в единственном каноническом варианте. Ведь именно гомаранисты после смерти создателя эсперанто завладели его архивом. Они охотно уничтожили бы и этот портрет, говорил Даневич, и окончательно превратили бы своего кумира в божество, не доступное никакому иному зрению, кроме внутреннего, но опасаются недовольства со стороны рядовых участников движения. Им приходится учитывать, что не все эсперантисты — евреи, попадаются и христиане, а они привыкли поклоняться иконам.

— Эсперанто мне нужен не для войны, а для революции, — возразил Свечников.

— Напрасный труд. После вашей революции будет какая-нибудь другая, если Россию вы оставите Россией, Польшу — Польшей, а Германию — Германией. Слово советская ничего не меняет, оно лишь маскирует суть дела.

Свечников был в курсе этих идей, которые она обычно излагала ему в постели, прежде чем разрешала до себя дотронуться. Непосредственно перед соитием он еще находил в них зерно истины, но после они теряли для него всякий интерес.

Гомаранисты считали, что название государства не должно быть связано с какой-то одной из проживающих в нем наций, даже если эта нация составляет большинство. Еще до войны они предлагали Россию переименовать в Петербургрению, Францию — в Паризрению, Польшу — в Варсовландию. У них был составлен список тех стран, где возможны революционные потрясения из-за их не соответствующих духу времени названий. Образцом для подражания выставлялись Австрия, Австралия, Соединенные Штаты Америки и еще какие-то совсем уж выморочные государства типа Перу. Это, разумеется, тоже было половинчатое решение, всего лишь переходный этап на пути к идеалу, но все-таки петербургренец или варсовландец находились ближе к гомарано, чем русский, поляк или даже еврей.

— Ты где была, когда этот курсант начал стрелять? — спросил Свечников.

— Ушла в конец зала.

— Зачем?

— Впереди было душно, а там открыли окно.

— Тебе не показалось, что стреляли из двух разных мест?

— Нет, — не сразу ответила Ида Лазаревна. — А что?

— Ничего. Нет, так нет.

— А тебе не показалось, что от нее пахло мукой? — в свою очередь спросила она с той хорошо знакомой Свечникову интонацией, которая ничего хорошего не предвещала.

— От кого? — не понял он.

— От Казарозы.

— Почему от нее должно пахнуть мукой?

— Потому что певицы никогда не моют голову. Малейшая простуда, и тембр голоса уже не тот. Они волосы посыпают мукой, а потом вычесывают ее вместе с грязью.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Ничего. Просто я заметила, как ты вчера на нее смотрел. Ты рассказывал, что когда-то она произвела на тебя впечатление, но я не думала, что настолько сильное. Я даже, грешным делом, ей позавидовала. На меня ты тоже иногда смотрел такими глазами, но только на голую, и то не совсем так. Чем она тебя пленила?

— Перестань, — попросил Свечников.

— Я обратила внимание, у нее изумительно тонкие длинные пальцы, — не вняла его просьбе Ида Лазаревна. — Конечно, очень красиво, но должна тебе заметить: если у женщины длинные пальцы на руках, такие же у нее и на ногах. А это уже не так привлекательно.

— Я тебя прошу, прекрати!

— С волосами та же история, — невозмутимо продолжала она. — Если их много на голове и они густые, то подмышками и в известном женском месте заросли тоже дай бог. Как у меня. Тебе ведь это не нравилось, правда?

Свечников резко встал и плечом задел чересчур низко для его роста подвешенную полочку с книгами. Они посыпались на пол. Среди них что-то упало с тяжким железным стуком. Ида Лазаревна быстро нагнулась, но он успел первый. За книгами был спрятан маленький бельгийский «байяр» без кобуры.

Когда-то Свечников снял такой с пленного немецкого офицера. У курсантского «гассера» калибр одиннадцать миллиметров, а у этого — шесть. Почти вдвое меньше. Казароза была убита пулей как раз такого калибра. Все это промелькнуло в мозгу, пока он поднимал отлетевший к стене пистолет, выдвигал из рукояти обойму, в которой не оказалось ни одного патрона, и с пистолетом в руке поворачивался к притихшей Иде Лазаревне.

— Твой?

— Теперь мой.

— А был чей?

— Не знаю.

— Ты же ненавидишь солдат, войну, оружие. Откуда он у тебя?

— Нашла, — сказала она.

— Вот как?

— Честное слово, я его нашла! Вчера после того, как тебя увели, зашла во двор училища, и он там валялся.

— Зачем ты пошла во двор?

— Тебе все нужно объяснять? Сам не догадываешься?

— Нет. Чего тебя туда понесло?

— Решила зайти в особый отдел.

— Извини, не понял.

— Ну, в два нулика. Это те же буквы О, по первым буквам получается особый отдел. Как в чека. В училище женский туалет не работает, а во дворе есть будка. Мне срочно нужно было сделать пи-пи.

— Что ли, до дому дотерпеть не могла? Тут ходу пять минут.

— Не могла, — строго сказала Ида Лазаревна.

— Хорошо. Нашла ты этот пистолет, принесла домой. Предположим, я тебе верю. Но зачем ты его спрятала?

— Так. На всякий случай.

— Кого-нибудь застрелить?

— Самой застрелиться.

— Здрасте! Что это вдруг?

— Не из-за тебя, не думай.

Она снова села на кровать и сказала:

— Что ты вообще обо мне знаешь! Думаешь, если я с тобой спала, то ты знаешь обо мне все?

— Я так не думаю.

— Думаешь, думаешь. Все вы так думаете. По-вашему, главная тайна у женщины — между ног. Побываешь там, и все с ней понятно.

В такие моменты спокойнее было не прерывать ее, а дать ей выговориться. Поигрывая пистолетом, чтобы она о нем все-таки не забывала и не слишком далеко уклонялась от темы, Свечников молча ждал продолжения.

Последовало еще несколько обвинений того же плана, затем она вдруг сообщила:

— Однажды я уже хотела покончить с собой.

— И давно это было?

— В шестнадцатом году. Когда убили моего мужа.

— Ты была замужем? — поразился Свечников.

Она не ответила и отвернулась к окну. Там зеленели грядки школьного огорода, за ними маячила знакомая фигура в черной кепке. Этого парня Свечников приметил еще возле гортеатра, но тогда кепка на нем была белая, парусиновая. Он знал, что при старом режиме уличным филерам рекомендовалось носить при себе несколько головных уборов и время от времени их менять, чтобы не фиксировать на себе внимание наблюдаемого. Теперь это правило применялось в борьбе с контрреволюцией. С врагом приходилось сражаться его же оружием, а к тому, что в агентурную разработку взяли его самого, Свечников отнесся с пониманием. Караваев и Нейман имели полное право не доверять ему и установить за ним наружное наблюдение.

— Знаешь песню «Ночь порвет наболевшие нити»? — спросила Ида Лазаревна.

— Нет.

— Странно. В шестнадцатом году это была самая популярная песня, ее всюду пели.

Из груды упавших с полки и оставшихся на полу книг она извлекла толстую тетрадь. На обложке еще сохраняла остатки былого блеска наклеенная на дерматин переводная картинка с двумя милующимися голубками. Нужная страница отыскалась быстро.

Свечников придвинул к себе тетрадь, узнал ее почерк и прочел:

Ночь порвет наболевшие нити,Вряд ли я доживу до утра.Напишите, прошу, напишите,Напишите два слова, сестра!Напишите, что мальчика ВовуЯ целую, как только могу,И австрийскую каску из ЛьвоваЯ в подарок ему берегу.Напишите жене моей бедной,Напишите хоть несколько слов,Что я в руку был ранен безвредно,Поправляюсь и буду здоров.А отцу напишите отдельно,Что полег весь наш доблестный полк.В грудь навылет… я ранен… смертельно,Выполняя свой воинский долг.

— Он тоже погиб недалеко от Львова, — сказала Ида Лазаревна, когда Свечников поднял глаза от тетради. — Там его и похоронили. Последнее письмо, которое я от него получила, он продиктовал сестре в лазарете. Сам писать уже не мог. Только вот мальчика Вовы у нас не было.