Броненосец "Анюта" - Лазарь Лагин

Солнце уже касалось нижним своим краем горизонта, когда к безмолвно лежавшему Вернивечеру подошел Аклеев.

- Пить хочешь? - шепотом осведомился он. Конечно, Вернивечеру совершенно нестерпимо хотелось пить, но вместо прямого ответа он прошептал:

- А вы сами?… Почему вы сами с Кутовым не пьете?…

- Ас чего ты взял, что мы не пьем? Мы уже пили.

Аклеев дал ему хлебнуть воды и снова зашептал:

- Ты как, в случае чего - сесть можешь?

- Смогу… если потребуется, - ответил несколько удивленный Вернивечер.

- Тогда надевай бескозырку, потому что сейчас будет спуск флага, - сказал Аклеев и испытывающе глянул на Вернивечера.

Вернивечер отнесся к его словам с подобающей серьезностью, и обрадованный Аклеев поспешил на корму. Вскоре оттуда донесся его осипший голос:

- На флаг смирно!

Вернивечер, скрипя зубами, приподнялся, сел и застал, повернув голову в ту сторону, где сквозь раскрытые двери каюты виднелся, на оранжевой стене заката простенький флаг, белый с голубой полосой, а красной звездочкой и серпом и молотом.

Вытянулись на корме по команде «смирно» Аклеев и Кутовой.

В эту минуту на всех кораблях Черноморского флота, на линкоре и на катерах, на подлодках и мотоботах, на крейсерах и тральщиках, на эсминцах и сторожевиках происходила торжественная церемония спуска флага. В теплых кавказских сумерках звенели голоса вахтенных командиров, краснофлотцы, старшины и командиры замирали на том месте, где их заставала команда. Горнисты стояли на юте, готовые заиграть, лишь только прозвучат слова: «Флаг, гюйс спустить!» Горнисты будут играть, пока флаги и гюйсы, колыхаясь под легким вечерним бризом, будут медленно скользить вниз по фалам. Они снова будут подняты утром следующего дня. Есть в этой ежедневно повторяемой церемонии, старой, как флот, что-то всегда волнующее, бодрящее, гордое, наполняющее сердце военного моряка чудесным ощущением величия и силы грозного и нерушимого морского братства, умного и сложного единства флота.

Здесь, на крохотном и изувеченном лимузине, затерянном в пустынных просторах Черного моря, люди в эту минуту с особенной остротой почувствовали, что и они со своим катерком являются частицей Военно-Морского Флота.

Так прошло несколько мгновений, а потом Аклеев скомандовал: «Флаг спустить!» и приложил руку к своей лихо надетой набекрень бескозырке. Приложили ладони к своим бескозыркам и Кутовой и Вернивечер. Это было против уставных правил: краснофлотцы при спуске и подъеме флага руку к бескозырке не прикладывают. Но Аклеев был на положении командира корабля, Кутовой попросту не знал этих уставных правил, а Вернивечер хотя и знал, но он сидел, а не стоял, как полагалось по уставу, и ему хотелось чем-то восполнить это невольное упущение.

Аклеев молча повел глазами на флаг, Кутовой смущенно заторопился, опустил руку и вытащил флагшток из его гнезда.

- Вольно! - скомандовал Аклеев, и Вернивечер, у которого от слабости сильно кружилась голова, снова вытянулся на сиденье.

Закончился третий день похода.

Со следующего утра Аклеев с Кутовым стали попеременно нести боевую вахту.

«Максим» был вытащен на корму. Его зарядили, и вахтенный должен был непрестанно следить за воздухом и водой. Как только в пределах видимости появится советский корабль или самолет, вахтенному надлежало выпустить одну очередь за другой, пока он не убедится, что его сигналы замечены.

Что и говорить, надежды на появление помощи были очень и очень слабые. Но надежды на ветер было еще меньше. А главное, - и это Аклеев, да и Кутовой отлично понимали, - на вахте человек чувствует себя занятым нужной, предусмотренной уставом работой, и это придает бодрость.

Вахта сменялась другой, а корабли и самолеты не появлялись. Даже вражеские. В такую загнало лимузин морскую глухомань. Но корабль находился в плавании, военный корабль, и вахтенную службу на нем, насколько это было возможно, несли с той же тщательностью, как и на линкоре. Утром подъем флага, вечером Кутовой по команде Аклеева спускал флаг.

Первые два раза Вернивечер еще находил в себе силы, чтобы приподняться и усесться во время этих торжественных церемоний, потом силы окончательно покинули его. Теперь он все время лежал, все чаще и чаще впадая в забытье. Его томила жажда (полстакана воды, которые он получал в день, конечно, не могли ее утолить), мучили голод и воспаленные раны, трепал сильнейший озноб. Он был покрыт своим бушлатом и бушлатами обоих своих друзей, и все же его лихорадило, и он стучал зубами, как на сорокаградусном морозе. А товарищи его упорно несли вахту.

Пока один стоял на вахте, другой спал, чтобы зря не терять силы. Потом решили нести вахту сидя.

Потянулись бесконечно долгие часы, не заполненные ничем, кроме вахты. Голод и жажда не давали себя забывать ни на минуту. Аклеев как-то вспомнил, что в приключенческих романах пострадавшие от кораблекрушения питались мелко нарезанной кожей. Тайком, когда Кутовой заснул, он попробовал кусочек своего ремня, долго жевал солоноватую твердую кожу, даже заставил себя проглотить ее, но желудок не принял этого эрзаца и вернул его обратно. В приключенческих романах, очевидно, знали какой-то секрет, неизвестный Аклееву.

В другой раз осмелевшие дельфины стали играть так близко от лимузина, что Аклеев не выдержал и выпустил по одному из них длинную очередь. Несколько пуль попали в дельфина, фонтанчики крови брызнули из него, но сам он камнем пошел ко дну.

От выстрелов проснулся Кутовой, даже Вернивечер сделал попытку приподнять голову.

- Корабль? - воскликнул с надеждой Кутовой. - Неужто корабль?…

- На дельфина охотился, - смущенно отозвался Аклеев, - и такое разочарование прочел он при этих словах на лицах своих товарищей, что подумал даже, не зря ли он занялся охотой.

- Ушел? - вяло спросил Кутовой.

- Ушел, - ответил Аклеев.

- Ему, верно, в голову надо стрелять, - угрюмо высказал свои соображения Кутовой. - Ты ему в голову стрелял?

- Старался в голову.

- Тогда правильно… Только как его потом вытаскивать, убитого?…

- Сперва убить надо, - неуверенно сказал Аклеев. - а потом уже вытаскивать…

- Мда-а-а, протянул Кутовой. - Конечно… Был бы хоть багор… Вплавь у нас с тобой теперь не получится…

Но весь этот вялый разговор оказался ни к чему. Дельфины, напуганные пулеметной стрельбой, перестали появляться вблизи лимузина.

Единственное, что Аклеев мог реально предпринять по продовольственной части, это запретить Кутовому заводить разговоры на эту тему. Вернивечер и без того все время молчал. Но запретить думать о пище и воде было не во власти Аклеева, и видеть их во сне тоже нельзя было запретить.