Мои Турки - Тамара Заверткина

Калинкины жили на этой же улице неподалеку от Осиных. Наташа и Матреша Калинкина были, как и их дочери, тоже подругами. Тем более, их объединяло не только соседство, но и общее дело. Они шили рубашечки и вместе ездили торговать по району, вместе задумали откладывать деньги, чтоб потом на них и строиться. Но у Ку-делькиных денег было несколько меньше, немного не хватало леса, на окна не хватило ставень, а одно окно так и оставалось долгие годы без ставень. У Калинкиных дело, видимо, шло лучше. Они построили себе дом кирпичный. Возможно, сами заработали, возможно, помогли родные, но дом у них получился отличный, и Тома с бабушкой Наташей не раз ходили потом в их новый дом.

Но дом принес и беду. Как и Микиткиным, Калинкиным принесли непосильный налог, полагая, что они в состоянии выплатить. И несчастная семья, опасаясь быть раскулаченной и сосланной в Сибирь или на Север, как подобное уже случалось, оставила все и уехала к родственникам в какой-то город.

Долго горевала Лида по Тоне. Так у нее после и не было настоящей подруги. Дом Калинкиных стал принадлежать сельскому совету, туда вселяли квартирантов, а незадолго перед войной с Германией этот дом купили Асановы.

Через несколько лет Матреша Калинкина приезжала в родное село, остановилась на несколько дней в своем бывшем доме, на постройку которого потратила столько лет своего труда. Наташа с внучкой Томой ходили к ней. Они сидели на крыльце этого дома и Матреша весь вечер рассказывала о своих скитаниях, о тоске Тони по родине, о ее болезни и смерти.

Да, старый быт ломался, но и новый создавался не всегда справедливо, когда судьбы хороших людей бездумно поручали таким дуракам, как судья Грачев. Да и сколько таких Грачевых было по всей стране, чего так и не могло вынести сердце Кати, уехавшей подальше в Махачкалу.

В Турках в эти 30-е годы еще жил и Сережа, в прошлом первый пионервожатый, потом активный работник райкома комсомола. Он бьш все время занят проведением различных мероприятий с молодежью, всегда был весел, энергичен, много писал. На вопрос Томы, что он пишет и пишет, ответил, что готовит доклад, что завтра будет праздник, и он будет выступать на митинге с трибуны.

Да, Тома побывала на том празднике, где все было удивительно: музыка, песни, цветы, флаги, нарядные колонны. И выступал Сережа.

С тех пор Тома решила твердо: если Сережа пишет много и долго — быть празднику.

Началась суровая зима. Сережа что-то пишет и пишет, не разгибаясь.

— Сережа, завтра тоже будет праздник?

— Да с чего ты взяла? Нет, конечно, — усмехнулся тот.

Тома не поверила, решила, что Сережа почему-то скрывает. Решив, что праздник все-таки будет, и убедив в этом свою подружку Зинку Громову, она потащила ее вниз на площадь. Был трескучий мороз, девочки в пятилетнем возрасте добрались до места ожидаемого праздника, но там были только сугробы, да завывал злой ветер.

Чего другого, а фантазии Томке не занимать. Как и впечатлительности. Наслушавшись от взрослых о пожарах, она заболела этим страхом. Лежа вечером в постели, она порою до самого сна не могла успокоиться: все-то ей казалось, что ночью случится пожар. Если Маруся сидела долго за уроками, Тома мысленно ее просила посидеть подольше допоздна, чтоб уследить, если случится пожар. Иногда к Осиным на огонек приходила соседка Наташа Арбузова. И ей То-муська была рада, так как уходя, Наташа могла бы заметить признаки пожара и предупредить. Постепенно страх прошел.

Как-то раз Тома со своей бабушкой — мамой Наташей — пошли в гости к родственникам на Селявку. Там их угостили чаем с медом. Тут же Томка рассказала своей Зинке, и они вдвоем отправились за угощением. Коли угостили раз, то угостят же и снова. Очень хотелось девочкам медку. Но увязли обе в овраге в сугробах, набрав полные валенки снега. На свою гору еле выбрались, почти обморозив руки. У обеих потом заболели зубы, у обеих с больших пальцев сходили ногти.

Но большую часть времени Тома проводила в раннем детстве с сестрами Кати, считая их своими старшими сестрами, а не тетями. И называла их не тетями, а просто Марусей и Лидой, обе они в это время были школьницами.

В нашей семье очень уважали учебу. Да и как не уважать, если пе-Ред каждым человеком была открыта дверь в любое учебное заведение? Учись бесплатно, а более того, каждый студент техникума или института получал за это деньги, то есть стипендию.

Наши учились успешно и добросовестно.

Родители были неграмотными, помочь в учебе не могли, поэтому ребята всего добивались сами. Наигравшись в куклы, Тома тоже подсаживалась к ним, брала карандаши и рисовала, как правило, домик и девочку, а позже стала подражать Марусе, у которой была способность к рисованию. В доме даже висела картина, выполненная Марусей.

Все дети любознательные, а так как в семье все были школьниками, то, общаясь с ними ежедневно, Тома рано выучила все буквы, складывала слова по слогам и училась читать. Писала сначала карандашом, а под рисунками девочка делала надпись «АМОТ», то есть «Тома», если читать слово справа налево.

Вскоре же ей не терпелось начать писать чернилами и рукописно, а не печатно. Но специально никто ее этому не обучал. Для начала Тома брала ненужные черновики Маруси, написанные карандашом, и обводила буквы и цифры чернилами. С каждым разом у нее получалось аккуратнее, и девочка радовалась. Но вот Маруся подарила ей целое сочинение. Его Тамара обводила особенно старательно, чтоб потом показать тете Лизе, обещавшей приехать в отпуск, почти свободно начала читать.

Тамара знала все пионерские песни своих теток: про пионерский лагерь, что «у реки у речки», про веселого барабанщика, бывала с ними на пионерских сборах, умела отдавать пионерский салют. С Ниной Алекаевой ходила в ее школу на сборы октябрят, где младшие школьники проводили игры, устраивали концерты.

В своей семье Тома считала себя вполне счастливой, слово «сирота» ей было совершенно незнакомо. Как Маруся и Лида, бабушку она называла мамой, а дедушку папой. Петр Константинович по натуре своей немногословный, всегда старался как-то позабавить внучку, поиграть с ней, поразговаривать. Часто прижимая к груди девочку, говорил: «Ах ты, кнопка!».

А в день, когда варилась в мастерской колбаса, Томка с подружками вертелась около колбасной мастерской. Их, конечно, угощали горячей колбасой. Разве мог дед отказать маленькой любимице, хоть она привела с собой целую ватагу? Вечером он старался принести в такие дни колбаски и домой. Но не всегда: им часто заказчики ставили магарычи, после которых дед становился еще добрее и коляской колбасы по пути домой угощал кого-нибудь из встречных знакомых, а чаще всего разламывал на кусочки и раздавал уличным детишкам. Он часто приходил навеселе, но за всю жизнь не было случая, чтоб в нетрезвом виде буянил или кого-то оскорбил. Тихий с детства, таким оставался и до старости. Дома он ужинал и ложился спать. Будучи пьяным, во сне, как правило, разговаривал, и чаще всего о служебных делах: давал указание своим подмастерьям, просил кого-либо из сослуживцев не забыть запереть перед уходом домой мастерскую. Служебные дела не покидали его и во сне.

Жену свою Наташу он уважал, считал хорошей хозяйкой, полностью доверял ей ведение всех домашних дел. Она и довольна была своей свободой, но частенько обижалась, что все заботы по дому лежали на ней одной, все решения принимать приходилось лично самой, а с ним, постоянно пьяным, не посоветуешься. И несмотря на то, что Петр постоянно прикладывался к рюмке, фото его никогда не сходило с Доски почета.

Катя в Махачкале скучала по дому очень, письма присылала очень часто. В них она постоянно просила всех беречь Томуську «пуще глаз». Нередко присылала и посылки, хоть сама там зарабатывала немного и едва сводила концы с концами. Но ей хотелось порадовать родных тем, чего нет в Турках: урюком, курагой, изюмом. У Томы был розовый мешочек, в котором она хранила конфеты и другие сладости, присланные мамой из города. Но случалось по какой-то причине ей оставаться дома одной, чего она очень боялась. Чтоб девочке было не страшно и повеселее, Наташа приглашала к внучке Громовых детей: Зинку и Володьку. Тома угощала их гостинцами. Но, как ни жаль ей было, до прихода бабушки мешочек со сладостями пустел: дети грозились уйти, если она не отдаст им все, а остаться одной было страшно.

Но часто Катя присылала дочери кукол, самых разнообразных: даже в костюме эскимоски. Такую куклу звали самоедкой. Была кукла из папье-маше в виде запеленатого младенца. Его прозвали «свитуш-кой», будто его стянули свивальником. Но однажды в посылке оказалась на редкость красивая кукла. Она лежала в коробке. Волосы куклы были льняные и кудрявые, глаза голубые; они открывались и закрывались. Лицо матовое, розовое. Лида ахнула:

— Тома, ты ее не умывай, как всех, лицо может попортиться. Девочки от куклы не могли отвести глаз, не могли налюбоваться.