Ромео, Джульетта и тьма - Ян Отченашек

Наверное, — допустил он, махнув рукой. — Где?

Надо искать.

Искать? Он здесь. Рядом с тобой. Иного нет!

Мы не одни в этом мире, Павел.

— Хорошо, — перебил Павел девушку, — но теперь у нас другие заботы. Может быть, даже лучше, что ты нее знаешь. Послушай: мне совершенно ясно, что здесь ты оставаться не можешь. Я знаю, каково тебе. Я кое-что предприму. Что — я уже знаю. Но ты обещай мне выдержать до тех пор! Выдержать! Ты должна выдержать! Если ты меня любишь и хочешь, чтоб мы оба остались в живых. Обещаешь?

— Да, — чуть слышно шепнула Эстер.

Он опрокинулся на спинку, положил ее руку к себе на грудь. Рука была теплая, легкая, словно невесомая. Павел закрыл глаза, измученный тяжелым днем, попытался ни о чем не думать. Не получалось. События гнездились в мозгу, отравляли его. Хотелось уснуть, окунуться в бездумный мир снов. Бежать.

Спать!

Павел! — услышал он издалека.

А…

Его убьют, Павел?

Не знаю. Не думай об этом. Я… я не знаю…

Павел уснул беспокойным сном. Как ребенок, вздыхал, вздрагивал. Эстер охраняла его сон, смотрела в его лицо. Она понимала, что ему пора вставать, что родители — старики, как он называл их, — волнуются; она торговалась с собой за минуты, секунды, прислушивалась к его дыханию. Нежность заливала ее. Он был ее, был единственным, что осталось у нее на свете.

Ответ на ее вопрос принесли газеты. В новых списках расстрелянных на предпоследней строке снизу жильцы старого дома нашли имя и адрес художника из мансарды…

Дышать стало нечем.

Драма на апокалипсический сюжет близилась к финалу, но никто в городе не мог представить себе, каким он будет. Был объявлен непонятный ультиматум. Назначены день, час. К этому времени таинственные участники покушения должны быть извлечены из своих укрытий. В противном случае… Что? От их поимки, может быть, зависит завтрашний восход солнца?

— Прочти-ка, — стучит Чепек пальцем по газете. — Здесь тебе Эммануил объясняет, как в Риме карали за солидарность с мятежниками..[8] После Лидиц меня уже ничем не удивишь.

Портной, уткнувшись очками в газету, ужасается. качает головой:

— Но это, вероятно… это, вероятно, все-таки…

Ничего нового немцы придумать не смогли. Это было апофеозом мести, безобразной оргией, массовой бойней на полигоне в Кобылисах. Стрельба, выламывание дверей. Облавы и разграбление квартир. Руки переодетых грабителей наконец-то получили настоящую работу. Ужас и злоба. Рыдания. Транспорты с евреями, отправленные с лихорадочной спешкой под угрожающий рев. Трезвон телефонов, подметные письма, взятые с потолка сведения об участниках покушения, которые, наверное, провалились сквозь землю. Все новые списки на перекрестках, имена, имена, имена. Имена и адреса, изрыгаемые печатью и радио рядом с сообщениями о решительных поражениях неприятеля на всех фронтах. Ничего нового. Лишь завывания радио, гром барабанов, раболепные демонстрации, на которых министры, уподобившиеся восковым фигурам паноптикума, захлебываясь, лопаясь от переполняющего их пафоса, клеймят большевистскую язву на теле народа. «Горе нам, — гремел лысый принципал, — горе, если Германия будет вынуждена вынести приговор всему народу!»

— Этот сейчас на коне, — сухо замечает Чепек. — Голова как коленка, но за верную службу Германии ему обязательно присвоят звание «почетного блондина». Вот он и старается, ишь, расквакался….

От слухов, что носятся в воздухе, мороз пробегает по коже: если до завтра не будут найдены участники покушения, каждый десятый…

В тот день, дважды стукнув в дверь мастерской, вошел Рейсек. Явился на примерку и удивленно открыл глаза, когда увидел свой отрез на столе нераскроенным. Уселся, разомлев от жары, на стул, отирая платком затылок, пыхтел, исходя потом. Пожаловался:

— Жарынь, уф-ф-ф! Ну, хозяин, так как?..

Все молчали, склонившись над работой.

Без долгих вступлений, не колеблясь, Рейсек сам начал разговор. Он извергал какую-то адскую смесь причитаний над муками чешского народа — вторая Белая гора, о боже! — возмущений его проклятой политической ограниченностью и ругательств по адресу тех, кто заварил всю эту кашу. Он все больше входил в раж, кипел от гнева и в напряженной тишине бегал глазами по мастерской.

Наконец уперся пристальным взглядом в запертую дверь комнатки и, вытащив из кармана измятый пакетик с конфетами, засунул одну в рот. Это успокаивает!

Когда он молчал, вид у него был усталый и добродушный.

Портной опомнился и начал извиняться:

Полно работы, — с горячностью лгал он, — мы совсем запарились, но если б вы, дорогой господин, послезавтра… или лучше — в понедельник… если вам…

Добро, — пробормотал Рейсек с набитым ртом. И великодушно добавил: — Я подожду. Но не долго. — Он с трудом поднялся и предложил всем по очереди конфеты из открытого кулька. — Угощайтесь, приятели, отличные конфеты.

Чепек, все время сохранявший угрюмое молчание, что-то буркнул, но конфеты не взял. Мастер заколебался, но отказаться не отважился. Он робко влез рукой в пакетик, виновато взглянул на Чепека, который сидел, повернувшись к нему спиной, и, казалось, ничего не видел. Портной облегченно вздохнул.

— Благодарствуйте, — шепнул он едва слышно. Заказчик шагнул к дверям, щедро рассыпая слова добрососедской любезности.

Когда за ним захлопнулись двери, Чепек не смог отказать себе в удовольствии и заметил, не сморгнув глазом:

— Смотри не подавись!

Ни одна из отпущенных им когда-либо шпилек не уязвляла мастера так сильно, как эта сухая фраза. Л тут еще жара и нервное напряжение совсем доконали старого добряка. Он вспылил.

Что? — выкрикнул он фальцетом. — Что тебе надо? Оставь меня в покое! У меня семья, сын… Я его вырастить хочу… И больная жена… Тебе этого… тебе этого никогда не понять!

Пойму, Лойза, — с необычной мягкостью ответил Чепек.

Ты хочешь сделать из меня коллаборациониста? — трясся портной, чуть не плача от гнева. — Ну что из того, что я собираюсь сшить ему эту тряпку? Конфетка? Она не поможет немцам выиграть войну. Какой из меня борец, герой! Я не могу себе этого позволить…

Должен! — твердо перебил его Чепек. Он отбросил не дошитый пиджак. — Хоть раз в жизни должен! Даже если от страха наложишь в штаны. Либо пан, либо пропал! Иначе ты подлец. Я тоже не Яношик, поверь![9] Но бывают моменты, когда человек должен доказать, что он действительно человек, что он может смело смотреть в глаза порядочным людям.

— Что… что ты… ради всего святого… городишь?

Чепек встал, обнял портного и, поддерживая как лунатика, отвел в уголок. Ему было немного жаль этого старика с сантиметром на шее.

— Слушай, — зашептал он. — Я не хотел пугать тебя, но что-то мне все это не нравится, лучше уж расскажу, пока не поздно…

Павлу показалось, что домой вернулся какой-то новый человек. Отец приплелся на кухню с пепельно-серым лицом и бегающими глазами, руки, как плети, повисли вдоль тела; тихонько сел на свое местечко, робко шепнул обычное приветствие, тщетно пытаясь улыбнуться.

Он быстро опустил голову над тарелкой дымящегося картофельного супа. Не стал, как обычно, искать газету, не включил радио. Было видно, что он всеми силами пытается удержать на лице обычное миролюбивое выражение, но актер он был плохой… Ложка танцевала в дрожащих пальцах.

— Что с тобой? — спросила жена.

Он вздрогнул, поднял лицо, слабо улыбнулся.

— Ничего, Марженка, ничего… Что со мной может быть? — повторял он глухо, опустив глаза в тарелку. — Меня что-то сегодня… лихорадит немного.

Я заварю тебе липовый чай.

Нет… не надо! Я пойду прилягу.

Они поужинали молча, портной низко склонил голову, избегая глаз сына, морщинки на его лице дрожали от волнения.

Павел слышал его прерывистое сиплое дыхание. Наверное, отец действительно болен. Но что-то витало над ними. На комоде тикал будильник, и его торопливые шаги перекликались со звоном приборов. Ужасная, душная тишина.

Ружа прислала нам копченого мяса, — нарушила тишину мать.

Гм-м-м… она очень добра. Кончится война, и мы, наверное, сможем ее отблагодарить.

— Ты почему не ешь?

— Не могу!.. У меня сегодня что-то аппетита нет, — извинялся оы, стыдливо моргая глазами.

И вдруг вздрогнул от испуга, ложка звякнула о тарелку.

— Кто-то стучится в дверь, вы слышите? — спросил он, заикаясь, и попытался встать. Ноги под ним подломились и вернули тело обратно на стул.

Кто это к нам так поздно? — удивилась мать.

Я ничего не слыхал, — заявил Павел.

Он встал, вышел в темную переднюю и рывком отворил дверь на лестницу.

Слух не обманул отца. За дверями стояла соседка. Она зашла попросить гладильную доску. Свою они прожгли утюгом. Ее приход и сетования на неосторожность дочери, которая — бестолочь этакая — сожгла доску, немного разрядили тяжелое молчание и помогли Павлу в его обычном разбое. Соседка отвлекла мать, и он успел отворить кладовку и отхватил еще пару ломтей хлеба. На полочке он заметил грудинку, завернутую в бумагу. Она была не начата, и резать ее Павел не отважился.