Записки прокурора - Анатолий Безуглов

Напиши, может, и тебе я снюсь? Как? Старушка - настоящая колдунья, разгадает.

Жду с нетерпением ответа, крепко целую, люблю, твой Павел".

Даты не было. Я повертел в руках пожелтевшие от времени листки бумаги и спросил:

- Где обнаружили?

- В старой дамской сумочке, где хранились документы Митенковой: паспорт, профсоюзный билет, извещение о смерти отца и несколько семейных фотографий.

- Кто такие Геннадий и Павел, откуда писано?

- Неизвестно, - ответил Жаров.

Я разложил на столе шесть фотоснимков. Очень старых.

- А кто на семейных фотографиях, как вы думаете?

Жаров подошел и стал рядом:

- Это, конечно, вся семья Митенковых - мать, отец, дочь, сын. А тут отдельно брат и сестра... В общем, никого посторонних.

- Да, скорее всего это так.

- Симпатичная была Митенкова в молодости, - сказал следователь.

- Очень... Значит, всё?

- Пожалуй, всё.

- Маловато.

- Конечно, мало, - согласился Жаров. - Подождем, что сумеет сделать Межерицкий. Он опытный врач. Ведь когда-то же заговорит Домовой. Не может человек все время молчать...

...Борису Матвеевичу Межерицкому я тоже верил. Когда мы приехали в Литвиново, он к Домовому нас не пустил. И разговаривали мы у него в кабинете.

- Спит пайщик, - сказал Межерицкий.

Психиатр называл всех своих подопечных "пайщиками". Он усадил нас в удобные кресла, затянутые в чехлы, и начал балагурить в своей обычной манере.

- Спирт я тебе, Захар Петрович, не предлагаю, знаю, что любишь коньяк.

Я сделал жест, потому что если что и предпочитал к празднику, это хороший добротный портвейн. Хорошо - массандровский. Но врач, не моргнув, продолжал:

- А молодому человеку, - он кивнул на следователя, - пить рано.

Борис Матвеевич вообще не пил. Но шутил без тени улыбки на лице, что сбивало с толку Жарова.

- Борис Матвеевич, скажи откровенно: можно из старика что-нибудь выудить?

- Можно. Целый учебник по психиатрии. Амнезия, астения, атония, меланхолия... Неврастенический синдром. Психогенный или же на почве склероза мозга... Хочешь еще?

- А в переводе на русский?

- Прекрасный экземпляр неврастеника - это поймешь без перевода. Выпадение памяти. Забыл, что с ним. Все забыл. Общая слабость, отсутствие тонуса, тоскливое, подавленное состояние...

- Плачет или молчит... - вспомнил я слова Жарова.

- И не спит. Я приучаю его к седуксену... Одно, Захар Петрович, пока не ясно. Это из-за какой-нибудь психической травмы или от склероза, который, увы, вряд ли минет и нас... Кстати, по-моему, пайщику годков пятьдесят пять...

- Не может быть! Он же глубокий старик! - воскликнул молчавший до сих пор следователь.

- В его положении он еще хорошо выглядит, - сказал Борис Матвеевич. Мы с вами выглядели бы хуже. Ему мало было неврастении. Стенокардия... Неплохой набор, а? - Немного помолчав, психиатр спросил: - Кто же и где его так, сердешного, замордовал?

- Вот, ищем, - ответил я, кивнув на Жарова.

- И долго он жил в своем особняке? - Врач очертил в воздухе форму ящика.

- Не знаем, - коротко ответил я. - Мы о нем ничего не знаем. И, честно, надеялись, что поможет медицина...

- Да, загадка не из легких. - Межерицкий задумался. - Психиатру, как никому из врачей, нужна предыстория... Конечно, хирургу или урологу тоже... Но нам знать прошлое просто необходимо. Как воздух. Так что прошу уж любую деталь, малейшие сведения из его жизни от меня не скрывать.

- Разумеется, - подтвердил я.

От Межерицкого я вышел, честно говоря, несколько разочарованный. То, что сообщил Борис Матвеевич, могло задержать выяснение личности Домового на долгое время.

- Умный мужик, - сказал о враче Жаров, когда мы сели в "газик".

И мне было приятно, что мой приятель понравился следователю.

- Да, опытный психиатр, - кивнул я. - И если он пока не может нам помочь, значит, это так... Во всяком случае условия созданы все. Отдельная палата. Все время дежурит сестра...

- И вообще больница в красивом месте. - Жаров показал на прекрасный осенний лес, проплывающий за окном машины.

- По мне лучше в безводной пустыне, - откликнулся шофер, - чем в психиатричке...

Шофер Слава был парень крутой. И на все имел свое суждение. Иногда очень точное и справедливое.

- Это конечно, - подтвердил следователь. - Да какая больница может нравиться?

- И все-таки больницы нужно делать именно в таких местах, - сказал я. Природа лечит... - И вспомнил, что эти слова принадлежали какому-то древнему ученому.

- Выходит, - перескочил на другое Жаров, - Домовой теперь полностью на нашей совести...

- Само собой. Лечение лечением, а установление личности - наша задача. Не исключено, что Домовой - жертва преступления, может быть, и сам преступник, поэтому и скрывался, или...

Следствие по делу о хищении на керамическом заводе Жаров закончил довольно быстро и квалифицированно. Дело было передано в суд. Оставался загадкой только сам Домовой. Кто он? Сколько времени пребывал в сундуке и имеет ли отношение к самоубийству Митенковой?

Многое в этой истории непонятно. А сказать вернее - все. Но следователя больше всего заинтересовала гора музыкальных рукописей. Жаров предложил версию, что автором мог быть Домовой. А поэтому он засел за найденные произведения с аккордеоном в руках. Приблизительно четверть произведений была записаны на нотной бумаге фабричного производства. Она наиболее пожелтела. Остальное - на разлинованной от руки. Но и эта порядком старая.

Наш город недостаточно значителен, чтобы позволить себе роскошь иметь консерваторию. Не было даже училища. Музыкальная школа. Одна. Возглавляла ее с незапамятных времен Асмик Вартановна Бурназова.

Об Асмик Вартановне я вспомнил неспроста. Удивительный это был человек. Закончила Ленинградскую консерваторию и поехала в Зорянск простой учительницей музыки. Семейная традиция. Отец ее, обрусевший армянин, пошел в свое время в народ, учительствовал в земской школе.

По моему совету Жаров обратился к Асмик Вартановне за помощью. Старушка через несколько дней после того, как следователь доставил ей рукописные произведения, найденные у Митенковой, пригласила нас к себе домой. И начала с того, что взяла одну из папок и проиграла нам с листа небольшую пьеску.

- Прелюд, - пояснила она. - А вот еще. Баркарола.

Полилась грустная музыка. В комнату вошла осень. Неуютная, сырая, давящая. Одна мелодия варьировалась на разный лад. Тянулась долго, утомительно...

Наконец, последний затухающий аккорд. Асмик Вартановна без слов взяла другой лист. Бойко забегали пальцы по клавишам. Я, кажется, узнал знакомое: казачок. Но промолчал, боясь попасть впросак.

- Вариация на тему "Казачка", - сказала Асмик Вартановна. - Не плохо, не правда ли?

- Угу, - согласился следователь.

Бурназова взяла другую папку.

- "Симфония си бемоль мажор. Опус двенадцатый. Посвящается моему учителю", - прочла она и повернулась ко мне. - Я просмотрела клавир. Серьезное произведение. - И, отложив симфонию, поставила на подставку лист из следующей стопки.

При первых звуках Жаров оживился:

- Мне эта штука нравится.

- Мелодично, - согласилась Асмик Вартановна.

Я тоже с удовольствием слушал нехитрую пьесу. Красиво и понятно. Как песня...

- Как называется? - поинтересовался я.

- "Песня", - ответила она, не прерываясь.

- Да? - удивился я своей интуиции и прикрыл глаза. Звуки, аккорды, переходы уводили меня к чему-то дорогому и далекому. К тому, что осталось в памяти за чертой, именуемой "до войны". Мелодия неуловимо, но осязаемо напоминала песни предвоенных лет, сливаясь с образами смешных репродукторов-тарелок, наших школьных подружек с короткими прическами и в беретах, с аншлагами газет про папанинцев, Чкалова, Гризодубову, Стаханова...

Асмик Вартановна повернулась к нам на крутящемся круглом стуле.

- Еще что-нибудь сыграть?

- По-моему, достаточно, - сказал я. - Что вы скажете о музыке?

- В русских традициях. Но сейчас кое-кто считает это старомодным.

Старушка получше укуталась в шаль. Армянского в ней - нос. И еще глаза. Черные, как сливы, немного навыкате.

- Автора не знаете? - подключился Жаров.

- Не могу ничего сказать, - покачала она головой. - Что-то напоминает. Вот симфония. Есть что-то от Калинникова. Теперь ведь сочиняют под Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна. Одну минуточку...

Асмик Вартановна вспорхнула со своего стульчика и вышла из комнаты. Наверное, за какой-нибудь книгой по музыке.

- Значит, - сказал задумчиво следователь, - если все это насочинял Домовой, - отстал товарищ от современной музыки на много лет... Одну из нотных тетрадей я, между прочим, послал на экспертизу. Определить, какой комбинат выпустил бумагу.

- Хорошо... Но почему обязательно это его рукописи?

Жаров заерзал в кресле.

- Интуиция, - хотел отшутиться он.

- А вдруг он прятался оттого, что украл эти творения? Докажите мне, что автор этого, - я дотронулся до папки с нотами, - и укрывающийся у Митенковой одно и то же лицо. Потом будем плясать дальше.