Крымские каникулы. Дневник юной актрисы - Фаина Раневская

Е-Б. сумел добиться приема у генерала Шиллинга[67]. Не представляю, как ему это удалось. Генерала тронуло бедственное положение театра и нашей труппы. Он дал распоряжение отремонтировать театр, а также распорядился выдать нам немного денег и, что самое ценное, продукты (крупы, консервы, сухари), чтобы поддержать нас до открытия сезона. Мы чувствуем себя Крезами. Сердечно распрощавшись с нашими хозяевами, мы переехали обратно. В доме, из которого нас выселили, располагалось какое-то солидное ведомство, потому что здесь не пахнет портянками и махоркой и довольно чисто. Мебель другая, но комнаты те же самые, и это вызывает ощущение того, что жизнь начинает налаживаться. Я очень дорожу такими ощущениями. Стараюсь находить их повсюду, где только можно. Открылась кондитерская – жизнь налаживается, извозчиков стало больше – жизнь налаживается. Очень хочется, чтобы жизнь наконец-то наладилась. Как только заработала почта, отправила письмо в Таганрог.

В нашей труппе ожидается пополнение (так мы шутим). Наша инженю О. К. оказалась в интересном положении. Мы гадаем, кто мог быть отцом ребенка. Одни подозревают Е-Б., другие же нашего Р., который принимает большое участие в О. К. Я не считаю участие признаком отцовства. Доброта Р. общеизвестна. Узнав, в каких обстоятельствах оказалась О. К., он решил ей помочь. Тяжелым временам не удалось окончательно истребить человечность в людях. Но вынуждена признать, что разного рода невзгоды ожесточают сердца. На днях я увидела на улице мужчину, поразительно похожего на моего отца всем: и лицом, и статью, и походкой. Сходство было настолько велико, что я забежала вперед, заглянула ему в лицо и, когда поняла, что ошиблась, горько расплакалась. Я плакала посреди тротуара, а люди обходили меня, и никто, кроме полицейского, не спросил, что со мной произошло. O tempora! O mores![68]

Стараюсь лишний раз пройти мимо нашего театра, чтобы полюбоваться тем, как его приводят в порядок. Пишу слова «наш театр» с таким чувством, будто я родилась здесь в гримерной и выросла за кулисами. Окончательно вернулось желание репетировать и работать над ролями. Когда театр был у нас отобран, это желание исчезло. Не хотелось говорить с Павлой Леонтьевной о ролях и обо всем, что связано с театром, потому что сразу же вспоминалось, что театра у нас больше нет. А теперь хочется. Я словно родилась заново. На душе легко. Репетирую Машу, постоянно о ней думаю. С. И. утверждает, будто я выучилась пить водку для этой роли. Оттого что я много думаю над ролью, нередко отвечаю Павле Леонтьевне невпопад. Когда она удивляется, отшучиваюсь тем, что евреи всегда отвечают наоборот. Им говорят: «Шолом-алейхем», они же отвечают: «Алейхем-шолом». Павлу Леонтьевну это смешит. Мы возвращаемся к жизни и смеемся по любому поводу.

В газетах пишут, что после взятия Харькова с Киевом Деникин собирает силы для того, чтобы идти на Москву. Мне, несмотря на все пережитое мною, до сих пор непривычно читать о том, что русская армия пойдет на Москву. Чувствую себя участницей какого-то чудовищного в своем безумии grotesque[69]. Мечтаю о том, чтобы скорее кончился весь этот ужас. «Южные ведомости» называют Деникина «спасителем отечества». Совсем недавно спасителем отечества был Корнилов, до него – Брусилов и еще кто-то. Несчастное мое Отечество. Спасителей у него много, только спасения нет. Я совершенно не понимаю того, что сейчас происходит. Даже Павла Леонтьевна, чей ум много острее моего, не может ничего объяснить. «Люди сошли с ума», – без конца повторяет она и винит во всем войну. По мнению Павлы Леонтьевны, война, растянувшаяся на годы, пробудила в людях низменное, одновременно заставив забыть о возвышенном. Удивляюсь тому, что в людях могло скрываться столько низменного.

Получила письмо из дому. Рада тому, что все живы и здоровы. Несмотря на то что в Таганроге находится ставка Деникина, там неспокойно. Более неспокойно, чем у нас. Мы переписываемся на русском, потому что боимся, что иначе письма не пропустит цензура. Мама пишет намеками, но мне ясно, что в Таганроге едва ли не каждый день что-то происходит. В Симферополе сейчас стало тихо, но эта тишина имеет нехорошую подоплеку. Много арестов, случаются облавы, говорят о расстрелах и о том, что тюрьмы переполнены. К нам домой приходил офицер из контрразведки. Вежливо, но настойчиво он интересовался нашими знакомыми, спрашивал, нет ли среди них кого-то, кто служил у красных. Я вспомнила об И., но, разумеется, ничего не сказала. С приходом белых И. куда-то исчез.

Деникин занял Киев. Е-Б. снова получил для нас продукты. Наш художник Ж. не помнит себя от счастья, потому что Е-Б. удалось достать ему краски и все прочее, что нужно для декораций, включая и несколько штук[70] полотна. Спасибо доброму генералу. Е-Б. уходит от прямого ответа на вопрос о том, где он раздобыл все это богатство, но подозреваю, что без ген. Шиллинга здесь не обошлось.

Деникин идет на Москву, а мы с Павлой Леонтьевной уехали на несколько дней в Коктебель. Павла Леонтьевна сказала, что ей хочется к морю, хочется, как она выразилась, «освежить душу». И мы поехали. Мы здесь вдвоем. Ирочка приболела и осталась дома под присмотром Таты, а С. И., почувствовав, что нам хочется побыть вдвоем, сослалась на недомогание и тоже осталась дома. С учетом ее любви к морскому воздуху, то была огромная жертва. За сущие гроши мы сняли дачу (дачи нынче необыкновенно дешевы) и целыми днями гуляем у моря. Видели нашего друга М.[71] Ожидали, что он пригласит нас к себе в гости (поэты непременно приглашают, чтобы прочесть свои новые стихи), но он почему-то нас не пригласил, хоть и был с нами очень любезен. Павла Леонтьевна предположила, что у М. тайно поселилась какая-то женщина. М. – сердцеед из тех, кто не выставляется напоказ. Он мастер тайных дел, чего стоит его проделка с поэтессой-монахиней[72]. Я слышала, будто он масон. Павла Леонтьевна всегда щедро делится со мной воспоминаниями, но здесь, в Коктебеле, ее щедрость превзошла все границы. Она словно переживает свою жизнь заново, вспоминает смешное и грустное. Мы вместе смеемся или плачем. Павла Леонтьевна нашла очень точное выражение. Душа действительно освежается здесь, у моря. Мы глядим на море и думаем о том, что море было до нас и будет после. Любуемся красотой, смеемся над чайками, которые так потешно ныряют за рыбой, говорим громко, стараясь перекричать шум волн. Здесь никого нет и никто, кроме чаек, нас не слышит. Оттого что мы говорим громко, появляется ощущение какой-то первозданной свободы. Такое чувство, будто кроме нас нет никого в целом мире. Павла Леонтьевна мечтает о том, как по приезде мы войдем в приведенный в порядок театр и увидим новые декорации. Ж. работает над ними столь одержимо, что сутками не выходит из театра и требует того же от своих помощников. Павла Леонтьевна хотела, чтобы сезон открылся «Вишневым садом», но Е-Б. с Р. решили, что первой надо пустить веселую комедию, и потому сезон откроется «Ревизором», в котором Павла Леонтьевна играет Анну Андреевну. Мне дважды пришлось побывать на заменах Пошлепкиной, Р. понравилось, как я ее играю. Роль маленькая, но выразительная. Моя слесарша похожа на нашу кухарку Фейгеле. Та тоже любит жаловаться. Втайне мечтаю сыграть Марью Антоновну, но понимаю, что никто мне этой роли никогда не даст. Даже интересное положение О. К. не поможет. Е-Б. уже нашел ей замену. А. Н. – актриса из Петербурга, которая играла там у Пионтковской (мне доводилось бывать в «Пассаже»)[73]. Меня удивляет ее смелость. Не каждая опереточная актриса отважится стать актрисой драматической. Точно так же, как я не отважусь играть в оперетте. В каждом жанре свои особенности. Но, возможно, нашу новую инженю толкнул на такой шаг голод. Мы с ней толком еще не успели познакомиться и не поняли, что она за человек. На репетициях она ведет себя замкнуто. Р. много репетирует с ней наедине, готовя ее к роли. Остальным членам труппы «Ревизор» хорошо знаком («как дедушкин ночной колпак», говорит Павла Леонтьевна), поэтому они не нуждаются в частых репетициях. А. Н. снимает комнату где-то у Госпитальной площади. Мы надеемся, что на банкете, посвященном открытию нового сезона, у нас будет возможность узнать А. Н. лучше. Она появилась в Симферополе недавно, в июле. Бывшая инженю О. К. ужасно переживает. Ей не хочется оставлять сцену. Она боится, что «после» Е-Б. не возьмет ее обратно. Я полагаю, что ее опасения напрасны, место для нее всегда найдется, и вдобавок до этого «после» еще так далеко. Возможно, мы к тому времени уже вернемся в Москву, а А. Н. – в Петербург. Все мы полны надежд.

Наше товарищество теперь называется «Театром актера». Это глупое название придумал Е-Б. и навязал его всем нам. Слово «товарищество» ему кажется неуместным, потому что оно сразу же напоминает о «товарищах». Мы с Павлой Леонтьевной считаем, что если уж так хотелось сменить название, то можно было бы придумать и нечто более остроумное. «Театр актера» звучит так же глупо, как «Булочная булочника» или «Конюшня конюха». Мы иронизируем по этому поводу постоянно. То, проходя мимо рыбака, у которого в ведрах плещется улов, Павла Леонтьевна улыбнется и скажет: «Рыба рыбака», то я укажу рукой на лодку и скажу: «Лодка лодочника». Хуже всего то, что в народе наше новое название переиначили на свой лад сразу же после того, как были расклеены первые афиши. Нас называют «актерским театром». Когда я слышу такое, мне хочется с разбегу удариться головой о стену. У Е-Б. напрочь отсутствует воображение.