Крымские каникулы. Дневник юной актрисы - Фаина Раневская

Красные заняли Киев. Вся надежда на французов, но французы не торопятся воевать с красными. Непонятно, зачем им тогда нужно было высаживаться в России. Сидели бы в своей Франции. С. И. говорит, что в наше время у всех один интерес – нахапать побольше добра. С. И. считает, что единственным верным шагом крымского правительства была бы передача власти Деникину. Деникина С. И. боготворит. Даже повесила у себя его портрет. Меня же совершенно не впечатляет биография этого генерала. Ничем особенным он не отличился[62]. Спасители Отечества представляются мне другими. Такими, например, как Кутузов. Пускай я женщина, пускай я плохо разбираюсь в военных делах, но кое-что я понимаю. В моей идише голд копф[63] нет никакого восторга перед Деникиным. Чувствую, что никакое Отечество он не спасет. Отечество, на мой взгляд, нуждается не столько в спасении, сколько в том, чтобы его оставили в покое. У меня есть свой план спасения Отечества. Надо собрать всех политиков, невзирая на их окраску, и отправить куда-нибудь подальше – в Америку, в Бразилию, в Австралию. Пусть они там благоустраивают пустыни и обживают пампасы.

Случайно познакомилась с репортером местного «Еврейского вестника» по фамилии Заговайлов. Предположила, что он может оказаться моим родственником с материнской стороны[64], но он оказался не из Лепеля, а из Слонима. Это одна из главных еврейских черт: искать в каждом человеке еврейские корни, а в каждом еврее – родственника. Мой «кузен» (так я его теперь называю) агитировал меня уехать вместе с ним в Палестину. «Что я буду там делать?», – спросила я. Он не смог мне толком ответить. Павла Леонтьевна, узнав об этом (я рассказываю ей все), сказала, что мне делали предложение и что я совершенно нечуткая особа. Я на это ответила, что предложения делаются иначе и что «кузен» мне совершенно не нравится. Язык у него подвешен неплохо, но всем остальным природа его обделила. Он лысый, плюгавый и неинтересный. Кроме того, я не собираюсь ехать в Палестину. Но здесь сейчас это модно. Все только и говорят о том, куда бы уехать. Настроения мрачные. Не хочется ничего писать.

В Симферополе хаос. В Севастополе забастовки. Красные взяли Херсон с Николаевым и теперь идут на Одессу и на Крым. Театр закрыт. Настроение такое, что впору искать дерево повыше. Павле Леонтьевне нравится наша еврейская пословица: «Если уж вешаться, то на высоком дереве». Все мы чего-то ждем. Тревога витает в воздухе. Наши скудные запасы подходят к концу. Денег нет, а если бы они и были, то вряд ли бы мы смогли на них что-то купить. На рынке пустует три четверти прилавков. Немногочисленные торговцы не продают свой товар, а меняют. Жалею о том, что не имею никакой «полезной» профессии. В такое время артистам выжить трудно. Надо уметь шить, латать обувь, лудить посуду или делать еще что-то простое и нужное. Завидую Тате. Она мастерица на все руки и не пропадет ни при какой власти. Попросила ее научить меня шитью. В отличие от Павлы Леонтьевны, мне совершенно нечего продавать, а быть обузой я не хочу. Шитьем же, вернее починкой и перелицовкой старых вещей, нынче можно довольно сносно зарабатывать. Надо же что-то делать. Нельзя же сидеть сложа руки и ждать, когда в рот начнут залетать жареные голуби. Нынче выгоднее всего иметь свой огород и какую-то живность, потому что продукты стали на вес золота, но этого у нас нет. Папирос нет никаких. Пробовала курить махорку – мерзость. Добрая Павла Леонтьевна успокаивает меня, говоря, что скоро все изменится к лучшему. Бедная, бедная Павла Леонтьевна! Она сама не верит в то, что она говорит.

В Симферополе красные. Мы ожидали страшных боев, готовились к тому, что по домам станут стрелять из пушек, но ничего такого не произошло. Постреляли там, постреляли тут, и вдруг везде запестрели красные знамена. Мы все это время просидели дома, заложив окна перинами и подушками. Дверь забаррикадировали мебелью. Готовились к худшему, но все обошлось. В наших окнах даже все стекла остались целыми, и это хорошо, потому что стекол сейчас не найти. Разбитые окна чинят фанерой, а я так люблю, чтобы в комнатах было светло. Мы с Павлой Леонтьевной уже выходили на разведку. Памятуя былое, я сама оделась попроще, и то же самое посоветовала Павле Леонтьевне, и сделала нам по красному банту, для чего безжалостно обрезала по низу портьеру. Павла Леонтьевна была испугана моим варварством (только она может переживать о каких-то старых портьерах, когда вокруг творится черт знает что). Но я отрезала немного, и Тата тотчас же подшила место отреза. Портьеры были выцветшими, так что банты наши получились блеклыми, но они нас сильно выручили. Встречаясь с нами, солдаты сразу же обращали внимание на банты и не делали нам дурного. Мы для них были свои. Некоторые даже пытались с нами заигрывать. Мы хихикали как можно глупее и говорили что в голову взбредет, следя при этом не столько за смыслом сказанного, сколько за тем, чтобы говорить простым народным языком. Павла Леонтьевна, мой эталон орфоэпии, прекрасно владеет народными говорами, причем разными. С равной убедительностью она может изобразить как малороссийскую крестьянку, так и русскую. Переняв у меня кое-что из выражений, она может сыграть и старую еврейку.

Итоги нашей вылазки оказались неутешительными. Все магазины разграблены, в театре хозяйничают какие-то солдаты, на Базарной площади митинг. Мы послушали немного, но ничего не поняли. Узнали только, что теперь главным в Крыму будет брат Ленина[65]. У большевиков свой календарь, такой же, что и в Европе. Я решила, что менять даты в своем дневнике не стану. Как привыкла, так и буду писать. Встретили Е-Б. Он шел в какой-то старой шинели с оторванными пуговицами и в шапке, при одном взгляде на которую мне захотелось подать ему копеечку. Наш вид (а мы выглядели не лучше) тоже удивил его. Мы зашли в первую же подворотню и там шепотом обменялись впечатлениями. Е-Б. (вот же проныра!) нашел среди красных знакомого, какого-то влиятельного начальника. Он не назвал ни его имени, ни должности, но дал понять, что это большой чин. Большой чин сказал Е-Б., что театру большевики придают большое значение, что в Петербурге, Москве и других городах, находящихся у красных, театры работают, дают спектакли. Это нас немного приободрило. Поглядим, что будет дальше.

Красные заняли не весь Крым. Белые засели в Керчи. Мнения разделились. Одни считают, что красные легко разобьют белых, другие уповают на иностранную помощь. Е-Б. сказал, что французы поспешили домой, потому что на их кораблях едва не произошла революция. Крымское правительство бежало вместе с казной. Крым в полном смысле этого слова был оставлен на произвол судьбы. Я вспомнила одного поэта (не И.), который убеждал меня в том, что Крыму, населенному многими нациями, которые никогда не смогут договориться между собой, непременно нужен конкистадор, который железной рукой наведет здесь порядок[66]. Непонятно, кто станет этим конкистадором. Красные ведут себя так, будто они пришли навечно, но события последних лет уже показали, что слово «навечно» лучше забыть. Только теперь я поняла, насколько приятной была наша прежняя скучная жизнь, которую я от недостатка ума презрительно называла «унылым мещанским бытием». Ах, как скучно! Всякий день одно и то же! Сейчас же, если бы встретила бы себя шестнадцатилетнюю, то надавала бы ей (то есть себе самой) подзатыльников. Обидно терять нечто хорошее, но втройне обидно сознавать, что я этого хорошего не ценила. Но нескучная жизнь виделась мне совсем иной. То, что происходит сейчас, не могло привидеться и в страшном сне. Права была мама, когда говорила отцу, что война добром не кончится. Отец в начале войны питал большие надежды. Он надеялся, что победа (тогда в победе мало кто сомневался) раскроет перед ним новые возможности, и, кроме того, он сумел получить огромный сапожный подряд. Как он сам говорил, «на целую армию». Приятели завидовали отцу, а мама плакала. У нее были предчувствия, которые сбылись. Иногда прислушиваюсь к себе: вдруг во мне тоже таится пророческий дар? Но мой внутренний голос молчит. А мне так бы хотелось наперед знать будущее.

Павла Леонтьевна и Тата были в церкви (С. И. болеет). Они очень боялись выходить из дому, но все же пошли. Ходили слухи, что большевики непременно устроят на Пасху что-то ужасное. Станут бросать куличи с яйцами в грязь, избивать всех выходящих из храмов и пр. Говорили, что в Феодосии красные стреляли из пулеметов по колоколам. Я не хотела отпускать Павлу Леонтьевну и Тату, боялась больше них. Немного успокоилась, только когда увидела, что наши соседи тоже идут с ними. К счастью, ничего не случилось. Только на обратном пути им встретилась толпа, поющая революционные песни и размахивающая красными знаменами. Ходит шутка, что у большевиков потому-то и нет мануфактуры, что они всю ее переводят на знамена и пишут на ней лозунги. Какая мануфактура! Яиц к Пасхе купить нельзя, не то чтобы мануфактуру. Когда-то через знакомых приобретали контрабандные товары, а теперь через знакомых приходится покупать яйца. Тата покупала яйца где-то на окраине, по протекции одной знакомой женщины. Иначе бы ей яиц не продали. На рынке пусто. Магазины не работают. Торговать никто не осмеливается – боятся, что товары отберут, не заплатив денег. Грабежу придумали красивое название – «экспроприация».