Лжецаревич - Николай Алексеев

— Печально уж и то, что вам придется молиться в разных храмах. А будут дети — как вы станете наставлять их в законе Божьем? Каждый по-своему!

— Мы будем учить их верить в Бога.

— Этого мало, сын мой. У нас есть таинства, обряды, догматы — наши рознятся от ваших. Кроме того, не забудь, что ваша церковь еретическая. Вон боярин Белый-Туренин это осознал и хочет вступить на истинный путь. Хвала ему!

— Я думаю, верней, у вас ересь, а у нас истинная вера. Что о том спорить?! А боярин мне — не указ; мало ль отступников есть на белом свете? Есть такие, что и в басурманство перейдут, не то что в вашу веру.

— Гм… Так ты твердо решил не переходить?

— Твердо!

— А если панна Анджелика потребует?

— Она не потребует: она знает, что спастись можно в каждой вере, нужно только веровать всем сердцем.

— Так.

Патер поднялся.

— Ты это верно сказал, сын мой, что спастись можно во всякой вере. Ты веруешь — ты спасешься… Ты спасешься!

И он отошел от Максима Сергеевича, ласково кивнув ему головой. На бледных губах его играла улыбка.

Молодой человек заметил эту улыбку и призадумался, смотря вслед медленно удалявшейся темной тощей фигуре патера. Улыбка эта и ласковость отца Пия его тревожили; он лучше желал бы видеть его рассерженным.

— Э! Что тревожиться! — решил он наконец. — Захочет этот поп помешать мне жениться на Анджелике — силой возьму ее! Увезу тайком да и обвенчаюсь. Не стоит тревожиться!

И он уже с самым беспечным видом поспешил в сад, где, знал он, поджидает его невеста.

XXI

РАДИ СПАСЕНИЯ ОТ КОГТЕЙ ДЬЯВОЛА

— Ах, как же так, Юзефочка, ах, как же так! Обещались, к свадьбе готовились, и вдруг…

— Виновато его упорство, закоснелость в ереси.

— Все-таки…

— Послушай, ведь нельзя же ради него губить душу нашей дочери.

— Конечно, конечно, но…

— Ну так и нужно принять решительные меры.

Она замолчала. Пан Самуил прошелся несколько раз по комнате.

Он был смущен, подавлен; он никогда не думал, что дело примет такой оборот; в душе он твердо надеялся, что пан Максим пожертвует православием ради невесты, как это сделал Белый-Туренин, и вдруг сегодня пани Юзефа объявляет ему, что Максим решился остаться в схизме, что поэтому брака его с Анджеликой нельзя допустить, и нужно возможно скорее на неопределенное время удалить дочь из дому.

Добрый пан совсем потерялся от такого сообщения. Будь его воля, он охотно бы согласился на брак своей дочери с «еретиком»; одно мгновение у него даже мелькнула мысль крикнуть: «А ну вас! Пусть поженятся молодые, если любят друг друга»! Но эта мысль только мелькнула и тотчас же пропала: слабовольный пан струсил — пани Юзефа так сурово смотрела на него. Приходилось поневоле соглашаться.

— Юзефочка… — робко заговорил он опять.

— Ну что?

— А скажи… того… Куда же мы удалим Анджелиночку?

— Я и сама не знаю хорошо. За это дело берется наш святой отец Пий. Он устроит ее в благонадежном месте. Я думаю, ему можно доверить?

— Гм… гм… Конечно, Юзефочка, конечно!..

Когда пан Самуил вышел из комнаты жены и встретился с Анджеликой, он отвернулся, чтобы скрыть влагу на своих глазах.

Девушка не заметила расстроенного вида отца и ничего не подозревала о заговоре против нее и Максима Сергеевича.

За последнее время она даже стала спокойнее; смутное беспокойство за будущее совершенно покинуло ее: мать не вспоминала более об «ереси» пана Максима, отец Пий стал с нею чрезвычайно любезен и ласков и тоже ни слова не говорил о религии ее жениха — чего же было тревожиться? Все, по-видимому, шло по-старому, пан Максим по-прежнему приезжал к ним ежедневно, встречали его приветливо; при таком положении можно ли было думать о чем-нибудь другом, как ни о предстоящем, уже недалеком, казалось, счастье? И спокойная духом девушка отдавалась радостным мечтам.

Однажды поутру, едва забрезжил рассвет, Анджелику разбудила мать.

— Одевайся! — приказала она.

— Зачем? Так рано!

— Нужно, — лаконически ответила пани Юзефа.

Анджелика взглянула на нее — лицо матери было холодно и сурово.

Еще не совсем пришедшая в себя от сладкого предутреннего сна, девушка торопливо оделась.

Вошли пан Самуил, отец Пий, какие-то темные фигуры.

Анджеликой начинал овладевать страх.

«Зачем они собрались сюда? Чего они хотят?» — думала она в беспокойстве.

— Ты не того, не очень тоскуй, Анджелиночка: тебя не на всегда… Так, на время… — забормотал отец.

Он не мог говорить, его душили слезы.

— Что? Что на время? — воскликнула девушка в страшной тревоге.

— На время… того… увезут… — начал было опять пан Самуил.

Его прервал сладкий тенорок отца Пия.

— Тебя на некоторое время удалят из родительского дома, дочь моя…

Анджелика испуганно вскрикнула, а патер спокойно продолжал:

— Для твоего блага. Дело идет о спасении и защите твоей души от сетей лукавого, и твои родители, как истинно благочестивые католики, решились принести эту жертву, желая лучше перенести тягостную разлуку с дочерью, чем видеть ее в когтях диавола. Они твердо решились свершить христианский подвиг, и ты напрасно плачешь — слезы не помогут. Покорись необходимости, простись с твоими родителями и поблагодари их за заботу о тебе.

— Да, слезы не помогут! Мы твердо решились, — проговорила пани Юзефа.

Пан Самуил громко всхлипнул.

— Но что же это? Господи! Я не хочу, не хочу! Не поеду! — говорила, заливаясь слезами, панна Анджелика.

— Дочь моя! Не заставь употребить насилие! — сказал патер.

— Покорись. Это для твоего же блага, — заметила пани Юзефа, лицо которой слегка побледнело, но не потеряло своего сурового выражения.

— Ах, какое там благо! — простонала несчастная девушка. — Отец! Хоть ты, хоть ты защити меня! — кинулась она на грудь отца.

Пан Самуил сжимал ее в объятиях, плакал, но молчал.

Отец Пий подал знак.

Темные фигуры — две монахини — хранившие все время неподвижность статуй, приблизились к Анджелике и взяли ее под руки. Девушка вырывалась от них, но они держали ее крепко и потащили к выходу.

— Прощай, Анджелиночка! Прощай, дочка моя! — плача, воскликнул пан Самуил.

— Исправляйся, — сказала мать, холодно поцеловав ее в лоб.

— Постарайся поскорей позабыть своего жениха! — промолвил вслед ей отец Пий.

Девушка быстро обернулась к нему.

— Не забуду! Не забуду! Знаю, чего ты хочешь! Злые!.. Нехорошие! — крикнула она вне себя и вдруг бессильно опустилась на руки монахинь, лишившись чувств.

Ее подхватили и понесли быстрее. У крыльца уже ждал рыдван [4], запряженный тройкою коней, рывших копытами землю.

Через мгновение тройка рванулась. Звякнули бубенцы.

— Прощай, дочка моя, прощай! — прозвучал последний скорбный вопль пана Самуила.

Когда к панне Анджелике вернулось сознание, край солнца уже показался над горизонтом. Сперва девушка не могла понять, где она и что с нею, но скоро молчаливые фигуры сидевших рядом с нею монахинь напомнили ей все.

— Куда меня везут? — спросила она у одной из монахинь.

Та, худощавая, морщинистая, даже и не пошевельнулась, а другая, более молодая, проговорила:

— Дочь моя! Не задавай праздных вопросов.

Панна поняла, что расспрашивать бесполезно. Холодное отчаяние наполнило ее душу. Она чувствовала себя как бы заживо похороненной.

А тройка мчалась все быстрее, все дальше уносила Анджелику от родного дома, от ее счастья.

Лизбета и Павел Степанович были немало изумлены, узнав об исчезновении Анджелики.

Лизбета всплакнула по ней, но потом довольно скоро утешилась: у этой девушки всякое чувство быстро загоралось, быстро и потухало.

Белый-Туренин, напротив, скучал по ней, как по сестре, и, подозревая, кто виновник всего этого, едва удерживался от желания «вздуть» отца Пия. Он не раз допытывался, куда увезли Анджелику.

Раскрыть эту тайну ему удалось не скоро, но все-таки удалось, и он порешил сообщить Максиму Сергеевичу, как только увидит его.

Однако, пока он увидел жениха Анджелики, прошло времени очень и очень немало.

XXII

ОПЯТЬ В ЛЕСНОЙ УСАДЬБЕ

— Так ты говоришь, отец мой, что приехал ко мне по делу? Послушаем, послушаем, какое такое дело! — с усмешкой говорил пан Феликс Гоноровый, не отводя своего тяжелого взгляда от лица собеседника. Этим собеседником был не кто иной, как сам патер Пий. Быть может, от тусклого, неровного света сальной свечи, стоявшей на столе, лицо патера выглядело еще бледнее обыкновенного. В глазах его виднелось что-то похожее на смущение.

— Да, да! Есть у меня до тебя дело, сын мой.

— Вот никогда не думал дел с тобой водить! Чего не бывает! — смеясь, промолвил пан Феликс. — Ну, говори, говори.