Лжецаревич - Николай Алексеев

Отец Пий немного помолчал, потом начал:

— Я знаю — хоть и ходят про тебя глупые слухи, но я им не верю, — что ты — верующий католик.

Пан Гоноровый только гмыкнул и закусил усы, чтобы не расхохотаться, а патер продолжал:

— Поэтому я уверен, что ты не осуждаешь подобно многим вольнодумцам тех некоторых суровых мер, к которым иногда вынуждена прибегать наша святая церковь…

— Молодцы вы, патеры, молодцы! Лихо спасаете еретиков! На костры их, на костры! Ха-ха!

— Именно спасаем! — с жаром проговорил патер. — Не лучше ли претерпеть краткие земные мучения, чем терпеть вечные муки? Через очистительный огонь мы проводим их к вечному блаженству!

— Ну-ну, конечно! У вас цель благая!

Отца Пия коробило от насмешливого тона пана Феликса, но он не давал ему заметить это и спокойно продолжал:

— В настоящее время я тоже вынужден прибегнуть к суровой мере: дело идет о спасении двух душ, и задумываться нельзя. Неподалеку от тебя, в Гнорове, живет заклятый еретик.

— А! Вот оно что! Не пан ли Максим?

— Он самый.

— Та-ак! — протянул Гоноровый. — Ну, говори, говори.

— Он хотел жениться на панне Анджелике…

— Знаю! Мимо это! Вспомнить не могу спокойно, что ускользнул он тогда из моих рук! — крикнул пан Феликс и стукнул кулаком по столу так, что патер вздрогнул.

— Эта свадьба не должна состояться…

— Вот это любо!

— Еретик не хочет отрешиться от своих заблуждений: я не могу допустить, чтобы он заразил ересью чистую душу панны Анджелики. Вот я и пришел просить тебя помочь мне в этом.

— Как могу я тебе помочь?

— Нужно уничтожить этого еретика! — отчеканил патер.

— Без следа и без остатка? Ха-ха!

— Так именно.

— Как видно, ты очень заботишься, чтобы его грешная душа попала в рай! — с хохотом заметил пан Феликс.

— Я не желаю вечной погибели даже грешной душе, — скромно опуская глаза, промолвил патер.

Гоноровый продолжал хохотать.

— Тебе, верно, было бы приятнее всего, — сказал он между приступами смеха, — чтобы этот грешник прошел через очистительный огонь?

— Ты понял мою мысль, сын мой.

— А костер нужно устроить, полагаю, из его собственного дома?

— Именно.

— Ты мне нравишься, поп! Ты — молодчина! — вскричал пан Феликс, хлопая патера по плечу.

Пий от этой ласки весь как-то съежился.

— Ты не прочь мне помочь?

— Пожалуй.

— Я вижу, что ты — добрый сын церкви.

— Эти глупости ты, поп, лучше оставь: сказать правду, начихать я хочу на всю вашу братию с самим папой вашим.

— Грешно, сын мой…

— Мимо, мимо! Знаю, ты сейчас про бесов да пекло толковать начнешь, так ты это припрячь для баб — авось, они испугаются, а меня этим не больно испугаешь. Помочь тебе, говорю, не прочь, а только даром работать не буду.

— Я не могу понять, сын мой, — растерянно пробормотал отец Пий.

— Сейчас поймешь. Что это, попик, так у тебя пазуха оттопырилась? Фу, как ты схватился за нее! Можно подумать, что у тебя там кошель с деньгами лежит, — сказал, насмешливо улыбаясь, пан Феликс.

— Что ты, что ты, сын мой! — беспокойно вертясь на скамье, пролепетал патер.

Дело в том, что у него там действительно лежал кошель. Собираясь отправиться к пану Гоноровому, он захватил с собой деньги на случай, если встретится надобность подкупить пана, не уладив дело безвозмездно. Он рассчитывал выдать лишь в задаток несколько червонцев, отнюдь не показывая кошеля. Теперь он каялся, зачем привез с собою весь свой капитал; благоразумнее было взять нужных пару-другую монет и только. Он проклинал свое неблагоразумие, но уже делать было нечего.

— Та-ак, — протянул Гоноровый. — И то сказать — откуда у тебя могут быть деньги? Так ведь?

Патер вздохни с облегчением.

— Я только бедный монах.

— Верю тебе, поэтому я не возьму за это дело с тебя много.

— Но я думал, сын мой…

— Думал, что я так, из одной чести? Ха-ха! Нашел дурака! Шум, поди, по всему повету поднимется, как молва об изжарении пана Максима разнесется; догадаются, кто это учинил, мне и стар, и мал проходу не даст, удирать отсюда придется поскорей — хорошо, что теперь скрыться можно, время удобное, вся Польша колобродит: москаль-царевич объявился и полки набирает, — а ты останешься голубком чистым да, поди ж, меня будешь честить и так, и сяк, и за это за все ты мне одно благословенье свое поднесешь? Ха! Не-ет! Ты, брат, вижу, гусь, но только ведь и я не гусенок! Вот что, попик: хочешь, чтобы все было сделано? Сделаю отлично, но за это мне ни мало ни много — три тысячи злотых отсчитай.

— Сын мой…

— Врешь! Никогда я твоим сыном не был.

— Три тысячи! Ты просишь очень много!

— Без торгов, поп!

— Но откуда мне взять столько?

— Будешь торговаться — пеню возьму!

— Сбавь хоть половину.

— А, так?.. Знаешь, я очень любопытен. Будь другом, покажи, что это лежит у тебя за пазухой?

Патер смущенно захлопал веками.

— Там… книги.

— А! Книги? Тем лучше! Верно, божественные? Покажи, покажи! Я очень люблю божественное чтение.

Отец Пий быстро сорвался со скамьи.

— Вот что… Хорошо. Я согласен, даю три тысячи. Принимайся за дело. Завтра привезу в задаток половину… Теперь пора, спешу…

— Нет, брат, постой! Уж если на то пошло, не надо мне и трех тысяч. Плюю на них! Что деньги? Прах! Я предпочитаю им божественное чтение. Да, да! Ты мне должен показать книги, которые при тебе. Непременно! Ну же, ну! Вытаскивай скорее! Что же ты?

У патера руки не поднимались вынуть кошель.

— Стефан! — позвал пан Феликс.

Тот вырос, как из земли. Раны, которые он получил на лесном побоище, оказались довольно легкими, и он уже давно был здоров по-прежнему.

— Что треба, пане?

— А вот, видишь ли, попик не может достать из-за пазухи сверточка, так ты помоги ему.

— Нет, я сам, я сам, — забормотал патер, но уже было поздно: рука Стефана ловко вытащила кошель.

— Ага! Вон у тебя какие книги! И не стыдно тебе обманывать друга? А? Ведь, я тебе — друг? Да? — говорил пан Гоноровый, принимая из рук Стефана кошель.

Патер только тяжело вздохнул.

— О, тут куда больше, чем три тысячи! Раза в четыре клади. — Продолжал пан Феликс, раскрывая туго набитый кошель, — А ты еще торговался. Стыдно, стыдно! Я тебе говорил, что возьму пеню, если станешь торговаться, ты не унялся — вини себя. Потом ты меня еще обманул — за это нужно другую пеню. Пеня да пеня — выходит две пени, а попросту — кошель мой!

Патер сделал движение руками.

— Что? Не по вкусу это? Еще бы! Но слушай, так и быть, сделаю для тебя, ради дружбы нашей, уступочку: возьму половину… Стефан! Отсыпь половину, а остаток спрячь ему за пазуху. Мы со Стефаном, попик, честные люди, не разбойники какие-нибудь: те бы все взяли, а мы только половину. Живей, живей, Стефан! Что же ты молчишь, отец мой — будь моим отцом, если это тебе нравится! — не похвалишь нашу честность? Похвали! Скажи: добрые мы люди или нет?

— Добрые, добрые… — пролепетал, едва шевеля губами, отец Пий.

— Правду сказать, терпеть я не могу вашего брата — патеров. Признаться, не будь ты мне другом, тебе отсюда целым не пришлось бы уйти. Ха-ха! Чего ты задрожал? Отсчитал, Стефан? Клади ему кошель назад. Помнится мне, что, когда я езжал к Влашемским, ты на меня волком всегда смотрел, пани Юзефе наговаривал… Ну, опять задрожал! Фу! И трус же ты, погляжу я! Хотел бы я тебе отплатить, уж давно бы отплатил. А я не хочу, я ведь — христианин немножко. Христианин я? Как по-твоему?

— Христианин, христианин! — поспешил подтвердить отец Пий.

— Что ты кланяешься? Уже уходишь?

— Надо… Поздно уж, — бормотал патер, двигаясь к двери.

— Посидел бы, побеседовал с приятелем! Ха-ха-ха! Все-таки идешь? Эх, какой ты! Ну, иди, иди! А это дело, будь спокоен, я исполню как следует. И костей не доищутся его. Ишь, тебе не терпится уйти! Ступай уж, Бог с тобой. Проводи попа, Стефан.

— Ну вот, мы двух зайцев разом убьем, — говорил пан Феликс по уходе патера своему слуге и верному другу. — Одного-то зайца уж и убили — заполучили денежки, а другой заяц — расплата с женихом этим проклятым — тоже не уйдет от нас. Ты знаешь, — продолжал Гоноровый, вперив свой мертвый взгляд в лицо Стефана, — я хочу стереть с лица земли гнездо его со всем добром, со всеми людишками, какие в нем находятся! Вот как я хочу расплатиться. Понял ли?

— Как не понять, вельможный пан!

— Так давай потолкуем, как устроить это получше.

И они стали обсуждать план действий.

XXIII

ДЛЯ МИЛОГО ДРУЖКА — И СЕРЕЖКА ИЗ УШКА

Родовое имя Максима Сергеевича было Златояров, но это имя мало кто знал из соседей; чаще называли его по месту нахождения усадьбы — Гнорова — Гноровским. Название Гнорово было старинное. Основанием для него служило предание.