Счастье - Петр Павленко

Потом уже, после взятия Тамани, проезжал как-то Воропаев станицу Цимбала и поинтересовался судьбой старика.

— Отъехал от нас Опанас, — махнула рукой сморщенная казачка. — Пепел хаты своей на четыре стороны развеял.

И рассказала, как плакал одинокий старик на пожарище своей знаменитой хаты, когда-то посещаемой академиками, хаты, с которой была связана жизнь тысяч кубанских виноградарей. Потеряв всю свою молодежь, Цимбал навсегда покинул родную станицу, и никто не мог сказать, куда исчез он.

Колхоз имени Калинина был расположен на южном склоне холма, спускающегося к морю. Жилища занимали гребень, ниже их красивой пестрядью спускались виноградники и табачные участки, а по оврагу сбегал молодой терновник пополам с кизилом и шиповником. В светлом воздухе вечера люди видны были издали, и Воропаев сразу узнал Опанаса Ивановича в стройном седом старичке, затянутом в ситцевый бешмет, опоясанный кавказским ремешком. Старик с изяществом прирожденного кавказца работал лопатой.

— Крикни ему, — попросил Воропаев.

— Чего кричать-то, когда доехали, — резонно возразила Варвара, но, видя, что больной поднимается на руках, вложила два пальца в рот и так пронзительно свистнула, что Воропаев невольно зажмурился.

Старик обернулся. Воропаев взмахнул рукой. Тот это приметил и степенным движением приподнял над головой кубанку.

— Узнал, Огарнова, ты видишь, узнал?

— Кто его поймет, — ответила она безучастно. — Стоит, цыгарку вертит, а больше ничего не высказал...

— Да нет, ты же видела, он помахал рукой...

— Ну, может, и помахал, — сказала Огарнова, вздыхая. — Есть о чем говорить. Ты что, всех, кто тебе рукой махнет, крепко любишь? Не знала я, а то б...

— А то что бы сделала?

— Да чего-либо сделала... Теперь-то уж что говорить... Небось целоваться будете? Ну, погляжу, погляжу.

И точно заворожила. Когда подвода остановилась и маленький стройный Опанас Иванович быстро подошел к Воропаеву, а тот привстал на коленях, — они не расцеловались и даже не обнялись, а только долго глядели друг другу в глаза и молчали покашливая.

— Слышал, слышал о твоих геройствах, — ласково, по-стариковски жмурясь, сказал наконец Опанас Иванович. — Колхозы, говорят, в атаку, как батальоны, водишь? Смотри, брат, попадет... Это не война...

— Да вот видишь, Опанас Иванович, доводился, с катушек долой...

— Ну, это мелочи. Это поправим. Я ведь опять за свои травы взялся, — как бы между прочим сказал Опанас Иванович, бережно помог Воропаеву слезть с подводы и, обняв, повел к себе.

Огарнова внесла следом за ним рюкзак и корзинку.

— Это яички от колхоза, — строго сказала они. — У-де-пе. Усиленное дополнительное питание.

В корзине лежало восемь штук яиц и мешочек с мукой — килограмма на два.

— Это что за у-де-пе? Знать не хочу. Своих гостей я и сам накормлю, мне на то казенных субсидий не надо. Забирай свои яйца назад, немедленно, забирай!

— Да чего раскричались? Товарищ полковник у нас пострадал, — мы, значит, за него и ответ несем.

— Забирай, а то передавлю на глазах, слышишь? — и Цимбал так решительно занес ногу над корзинкой, что Огарнова испуганно подхватила ее на руки.

Воспользовавшись тем, что старик перестал обращать на него внимание, Воропаев залюбовался его колоритнейшей фигурой, которую ничто не изменило с тех пор, как они виделись в последний раз. Седые вихры Опанаса Ивановича так же воинственно торчали из-под черной с красным верхом кубанки, придавая лицу задорное выражение. Морщины на отлично выбритом лице чертили рисунок серьезной, но в любую минуту готовой развернуться улыбки, которую не сдержали бы даже строгие железные очки с заржавленными оглобельками, обернутыми на концах толстым слоем ниток.

— Не ожидал я встретить тебя здесь, Опанас Иванович. Давно здесь?

— С армией. Первым на керченский берег вышел. Первый привет Григорию с Кубани принес. Слово тогда я, если помнишь, дал — поселиться там, где его курган, да не привела судьба... И кургана того не нашел, и место так изменилось, как и человек не меняется. Изгарцовали там — ничего не найдешь. Ну, так я решил сюда, по соседству.

Стоя посреди горницы, они заговорили сразу же о делах.

— Опанас Иванович, что у вас тут делается? Все коренные норовят переселиться куда-нибудь на сторону. В чем дело?

— Мог бы ты, слушай, с охотой начать новую жизнь там, где погибла жена или дети твои? Едва ли, а? Все бы о прошлом напоминало. Легко ли это, подумай. Эдакое богатство создали мы за двадцать пять лет, и на-ко — все в золе. Тут наплачешься больше, чем наработаешь.

— Значит, уходят на новое место, чтобы, забыв прошлое, лучше работать, — так, что ли?

— Точно.

— Однако ты слышал, что было у первомайцев? Они же новые люди, а все равно ни черта не делали.

— Поживешь, сам увидишь.

Беседуя, старик быстро накрыл стол, выставил на клеенку две бутылки с настойками своего рецепта, очистил тощую копченую шамаю, еще привезенную с Кубани, поставил на стол чайник. Воропаев опять невольно залюбовался легкими движениями его. Но все же старик был уже не тот, что прежде. Тело еще держалось, но дух его, видно, устал.

Огарнова чинно сидела, сжав руки между колен.

— Вы все равно как следователь, — недовольно произнесла она, — оттого вы и худой, и хворый, что такой любопытный.

Она вскинула на Воропаева свои шальные раскосые глаза.

— А чего вы у старых людей все любопытствуете, вы бы у молодых поспросили... Я, к примеру, тоже с себя всю анкету сыму. Хочете знать, почему я поехала в Крым? — с горьким вызовом спросила она. — Из-за мужа, из-за Виктора. Квелый он, трясучий, как вы знаете; доктора мне одно дундят — климат, климат, дайте общую перемену человеку. А тут как раз уполномоченный приезжает, — зимы, говорят, нет, чистый рай, два урожая инжиру, я все к чертям бросила, ни за грош продала — и сюда... Вот какая моя анкета. А Капица наш, чего тот, спросите, приехал? Капица вот отчего приехал — сыны его все погибли, не хотел на старом гнезде оставаться. А Гуров? А Гуров — байбак: «Я, — говорит, — вроде экскурсии сделаю, сроду никуда не ездил». А Рыбаков — тот сапожник, тому везде простор. Понятно вам?

Все более распаляясь, Огарнова быстро, зло и отчаянно рассказывала — и картина того, что двигало людьми, когда они сами собирались в незнакомые места, сразу прояснилась и стала понятнее Воропаеву. Конечно, всех подняла война. Фронт был не только на Дунае. Он был и на пожарищах станиц, на развалинах семейных благополучий, в поисках счастья, которое было сейчас необходимее хлеба.

Кто-то руками нащупал дверь, и в хату осторожно вошел доктор Комков.

Он поглядел на Огарнову, и — к общему удивлению — она замолчала, а затем, наскоро попрощавшись, вышла. Сердитый окрик ее на задремавшую лошадь раздался уже за воротами.

Комков был высок, складен, улыбался всем лицом, даже когда молчал, будто знал что-то смешное, только не хотел сказать.

— Я тот самый врач, фамилия моя Комков, — представился он, — которого вы изволили отстегать на колхозном собрании. Будем знакомы.

Воропаев без особой радости протянул руку.

— Попался бы мне на фронте такой защитник человечества — застрелил бы без долгих разговоров! И каяться бы не стал!

— А попадись вы ко мне на операционный стол, я бы вас, милый полковник, стал бы резать через две минуты и даже фамилии не спросил бы. Желаете выслушать мои объяснения или вы и без них заранее уверены в моей виновности?

— Уверен и без них, не надо.

— Ну, и слава богу! А я, признаться, думал, откроете прения.

И Комков, не замечая все возрастающего раздражения собеседника, вынул из кармана несколько бумажек.

— Я вам выпишу больничный листок, а на следующем собрании попрошу еще раз высказаться по моему адресу. Будет очень уместно.

Воропаев отмахнулся.

— Вы собрались меня лечить, как я понимаю?

— Вы не лишены наблюдательности. Собираюсь. Не стану скрывать.

В голосе Комкова слышалось так много достоинства и уверенности, что Воропаев не без любопытства оглядел его. Ему нравились уверенные и твердые люди.

Молодой врач вел себя как человек, знающий что-то очень важное, о чем остальные понятия не имеют, и был по-юношески слегка чванен, но это даже шло к нему.

— Я отлично представляю себе, товарищ больной, что вы в достаточной степени избалованы столичными знаменитостями, и в этом отношении не делаю иллюзий на ваш счет, — заговорил он, улыбаясь по-разному — то всем лицом, то одними глазами, то краешком губ. — Человек, лечившийся в столице, даже у очень дурного врача, считает, что на периферии к его услугам одни коновалы. От этой точки зрения вам придется отказаться. Ваша болезнь ныне не считается, ни романтической, ни сложной. Она проста. Лечить, ее может любой грамотный врач. Ваша болезнь требует простого лекарства — воздуха. Побольше его — и наяву, и во сне. Нужно насквозь продуть себя, омыть каждую клетку свою свежим воздухом. Дышать, двигаться. Понятно? Есть на открытом воздухе. А спать — непременно. В сырые дни преодолевать сырость активностью. Отнюдь не лежать. Если не в состоянии передвигаться — кроватная гимнастика. И наконец — занятость. Туберкулез преодолевается занятостью. Мечтать не обязательно, это ослабляет, но иметь дело нужно. Наконец дисциплина. Все наперекор тому, чего хочет болезнь. Хочется бессмысленно валяться в кровати — поступайте наоборот. Хочется кашлять — удержитесь. Кружится голова — переборите усилием воли. Поставьте болезнь вверх ногами. Самое сильное средство против туберкулеза, еще ни разу не подводившее ни врача, ни больного, — это воля. Туберкулез — болезнь проверочная, имейте в виду.