Сердце - Сосэки Нацумэ

— В том, что я окончил курс, нет ничего замечательного. Каждый год кончают курс сотни народу, — в конце концов заметил я. Лицо отца приняло странное выражение.

— Я и не говорю, что хорошо только то, что ты кончил. Конечно, кончить курс — дело хорошее, но в моих словах был немного другой смысл. Вот его бы тебе понять...

Я стал расспрашивать отца; он не хотел было говорить, но потом сказал:

— Вот что я хочу сказать, говоря, что это хорошо. Как ты знаешь, я болен. Когда мы с тобой виделись в прошлом году зимой, я был уверен, что мне осталось жить три-четыре месяца. Но по какой-то счастливой случайности я дожил до сих пор. Я ещё в силах сидеть и двигаться. И вот ты окончил университет! Я рад этому. Разве сердце родителя не радует то, что лелеемый им сын кончает своё образование уже не после его смерти, но когда родитель ещё жив и здоров? Для тебя, с твоими высокими идеалами окончить курс университета ещё ничего не представляет, и тебе не особенно нравится, когда я говорю: „хорошо, хорошо!“ Но взгляни на дело с моей точки зрения. Наше положение немножко различно. Твоё окончание более радостно для меня, чем для тебя. Понял?

Я ничего не мог ответить на это. Со стыдом, тронутый до глубины души, я опустил голову. Выходило, что у отца под покровом равнодушия таилась готовность к смерти. Значит, он был уверен, что умрёт ещё до того, как я кончу курс. И я, не подумавший, как это окончание должно отозваться в сердце отца, оказался совершенным глупцом. Вынув из чемодана диплом, я бережно показал его отцу с матерью. Диплом в чемодане чем-то придавило, и он потерял свою прежнюю форму. Отец аккуратно разгладил его.

— Такую вещь можно было свернуть в трубку и нести в руках.

— Следовало бы даже накатать на ролик, — заметила с своей стороны мать.

Отец полюбовался дипломом, потом взял и, подойдя к токонома[6], положил его на видном месте, так, чтобы он всем бросался в глаза. В обычное время я сейчас же что-нибудь сказал бы по этому поводу, но в эту минуту у меня было совсем другое настроение. Мне не хотелось в чём-либо противоречить отцу с матерью. Я молча предоставил отцу делать, что ему угодно. А диплом из плотной бумаги никак не поддавался: не успевал отец придать ему нужное положение, как он опять принимал прежнюю форму.

Я отозвал мать в сторону и стал расспрашивать о болезни отца.

— Отец так бодро выходит в сад, чем-то занимается... Хорошо ли это?

— Ничего, он чувствует себя в общем хорошо.

Мать, сверх ожидания, была спокойна. Как и подобало женщине, живущей вдали от больших городов, среди полей и гор, она была совершенно невежественна в подобных вещах. У меня в душе только появилось чувство некоторого удивления по поводу того, что она в прошлый раз, когда отец лишился чувств, так перепугалась и заволновалась.

— Но разве доктор не говорил, что случай трудный?

— Ну, человеческий организм — вещь удивительная. Доктор тогда вот так серьёзно нас предостерегал, а отец до сих пор как ни в чём не бывало. Твоя мать сначала очень беспокоилась и старалась, чтобы он по возможности не двигался. Но ты ведь знаешь его характер: он заботится о здоровьи, но в то же время упрям. Если он думает, что так хорошо, — никаких моих уговоров слушать не станет.

Я вспомнил, как отец, в тот раз, когда я приезжал домой, приказал убрать постель, побрился.

— Я уже здоров. Мать уж очень тебе расписала!

Когда я припомнил эти его слова, я не смог обвинить во всём одну только мать. Мне хотелось сказать: „ну хоть со стороны нужно было наблюдать за ним“, но я постеснялся и промолчал. Я только принялся излагать всё, что сам знал о такой болезни, как у отца. По большей части это было то, что я слышал от учителя и его жены. Мать не подавала и виду, что она встревожена.

— Вот что... Значит, такая же болезнь? Бедная! Скольких лет она умерла? — только и спросила она.

Делать быть нечего, и, оставив мать, я обратился прямо к отцу. Отец принял мои слова серьёзнее, чем мать.

— Ты прав! Действительно так, как ты говоришь. Но мой организм, в конце концов, ведь мой собственный организм. И о том, как его лучше поддерживать, из долгого опыта лучше всех знаю я сам, — сказал он. Услышав об этом, мать горько усмехнулась.

— Ну что, видишь сам! — проговорила она.

— Это значит, что отец приготовился к смерти. Он потому так и радуется, что я приехал, окончив курс. Он мне сам сказал, что думал было, что я кончу университет уже когда его не будет, и радуется тому, что это случилось при его жизни.

— Ну, это одни слова. А в душе он сам знает, что ещё здоров.

— Вы думаете, мама?

— Он предполагает, что проживёт ещё лет десять или даже двадцать. Конечно, иногда он и мне говорит о своём конце. „Мне осталось жить уже недолго“. „Когда я умру, что ты станешь делать? Думаешь оставаться одна в этом доме?“ — говорит он мне.

Я сразу же мысленно представил себе этот большой старый деревенский дом, когда в нём останется одна мать, а отца уже не будет. Как поступит мой старший брат? Что будет делать мать? А я? Смогу ли я расстаться с этим местом и зажить в Токио, на свободе? И мне внезапно вспомнились предупреждения учителя, говорившего мне: „пока ещё отец здоров, получи свою долю имущества“.

— Чего там! Ещё не бывало примеров, чтобы те, кто всегда повторяет умру! умру! — на самом деле умирали. Так и твой отец, — он всё толкует, что умрёт, а смотри, сколько ещё проживёт! Кто ничего не говорит и как будто здоров, у тех дело опаснее.

Я молча слушал эти общеизвестные рассуждения матери, не зная — просто ли это слова, или же они исходят из какого-нибудь расчёта.

Между отцом и матерью начался разговор о том, что следует приготовить „красный рис“ и пригласить гостей. Уже с самого дня приезда я знал, что это обязательно случится, и в глубине души очень этого страшился. Теперь же я заявил:

— Не устраивайте ничего особенного!

Я не любил этих деревенских гостей. Это были сплошь люди, которые рады любому случаю, потому что их конечная цель состоит только в одном: как бы поесть и попить. Я всегда, ещё с детских лет, мучился, когда мне приходилось присутствовать на таких собраниях. Я представил себе, насколько сильнее будет моё мучение, когда они соберутся ради меня. Но я не решился говорить отцу с матерью: оставьте, не собирайте этих захудалых провинциалов. Поэтому я только настаивал на том, чтобы не устраивать ничего особенного.

— Что ты твердишь про особенное? Ничего тут особенного и нет! Ведь два раза в жизни это не случается. Позвать гостей — дало самое обыкновенное! Нечего скромничать!

Мать придавала моему окончанию университета такую же важность, как если бы я женился.

— Можно было бы и не созывать, но не позовёшь — ведь осудят. — Это были слова отца. Его беспокоили возможные пересуды. И в самом деле, эти люди были такие, что, если что-нибудь не так делалось, как они предполагали, среди них сейчас же начинались осуждения.

— Это тебе не Токио! Деревня придирчива, — проговорил отец.

— И будет неудобно, — добавила мать.

Я не стал настаивать на своём. „Всё равно они сделают так, как будет удобнее“ — подумал я.

— Я говорю только, что если это устраивается ради меня, то я просил бы не делать. Но если вы говорите, что не хотите, чтобы за спиной у нас что-либо о нас говорили, — тогда другое дело. Я вовсе не настаиваю во что бы то ни стало на том, что нам может пойти во вред.

— Если ты так рассуждаешь, то этим ставишь нас в затруднительное положение.

Лицо отца приняло недовольное выражение.

— Отец вовсе не сказал, что он делает это для тебя, но всё же ведь ты же знаешь о наших обязанностях перед другими.

Слова матери были спутаны и перепутаны, как это бывает только у женщин. Но зато по количеству слов мы оба с отцом, вместе взятые, не могли бы с ней сравняться.

— Если человек получил образование, то это не значит, что надо делаться таким спорщиком.

Отец не сказал больше ничего. Но в этой простой фразе я увидел всё то недовольство мною, которое он всегда чувствовал. В ту минуту я не обратил внимания на то, что мои слова могут его задеть, а думал лишь, что недовольство отца лишено основания.

В тот же вечер настроение отца изменилось, и он спросил меня: если уже звать гостей, то та на какой день мне удобнее? Спрашивать об этом меня, для которого это было совершенно всё равно, который в этом старом доме только и знал, что валяться, — значило, что отец уступал первый. Посоветовавшись, мы назначили с ним день, когда приглашать гостей.

Не успел ещё наступить этот день, как произошло большое событие: получилось известие о том, что император Мэйдзи заболел. Газеты быстро разнесли эту весть по всей Японии, и это событие, проникнув в более или менее искажённом виде в наш деревенский дом, сдуло, как пыль, уже готовое торжество по случаю моего окончания.