Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга I - Кондратий Биркин

Франциск тотчас же приказал самому Реноди отвезти указ к канцлеру и королевским именем велеть ему восстановить редакцию указа в первозданном виде, без малейшего изменения. В это время у Пайэ была важная гостья, Маргарита Наваррская, приехавшая к канцлеру просить снисхождения и оправдания одному из своих слуг, обвиненному в похищении богатой девицы хорошего семейства. Сварливый юрист, сохраняя должное уважение к сестре короля, на все ее настойчивые требования возражал статьями закона, пунктами, параграфами и тому подобными крючками, на которые Маргарита отвечала шпильками. Вошедший Реноди, пользуясь правом королевского посланного, вручил канцлеру указ и передал замечание короля таким дерзким и обидным тоном, в сравнении с которым колкости королевы Наваррской могли назваться любезностями. Большого труда стоило канцлеру переломить себя: отвечать посланному дерзостью он не посмел; отказать ему — и подавно. После ухода Реноди канцлер, однако же, не мог не выразить своей досады и, показывая роковой пергамент сестре короля сказал:

— Вот, ваше величество, как в наше время знатные дамы своевольничают!.. Ничего не смысля в законах, смеют вмешиваться в государственные дела да еще и учить людей, сведущих и опытных!..

Это замечание относилось к герцогине, но королева Наваррская, полагая, что это намек на недавнюю ее беседу с канцлером, приняла эти слова на свой счет. Сухо распростившись с ним, Маргарита отправилась к фаворитке и от слова до слова передала ей дерзкие речи канцлера. Сестра и фаворитка приступили к королю, умоляя его достойным образом наказать своевольного Пайэ. На другой же день, по высочайшему повелению, канцлер передал государственную печать президенту парижского парламента, Франциску де Монтелону, и был уволен от занимаемой им должности.

Но отставки канцлера для его ненавистниц было недостаточно. Зная, что супруга Франциска Элеонора Австрийская ненавидит Пайэ за осуждение Монморанси, Маргарита Наваррская склонила ее вступить в союз с ней и герцогиней против общего врага. Странный союз: жена, сестра и любовница, но этот триумвират был только основой той страшной коалиции, которая ополчилась на Пайэ. Ненависть к нему была до того сильна, что заставила союзников позабыть о недавней обоюдной вражде и интригах друг против друга. Дофин присоединился к партии недовольных из любви к изгнанному Монморанси; король Наваррский, потому что во главе партии стояла жена его; адмирал Шабо, чтобы отомстить Пайэ за свой процесс; кардинал Тур-нон и маршал д'Аннебо, чтобы главенствовать в государственном совете после падения канцлера. Общим хором союзники неотступно преследовали короля советом, что «разъяренного льва неблагоразумно оставлять на воле», что, пользуясь движимым и недвижимым имуществом, владея многими государственными тайнами, Пайэ может быть опасен королю и всему государству, последовав примеру коннетабля Бурбона; что, наконец, пожизненное заточение и казнь злодея-канцлера есть дело справедливости и безопасности государственной. И вся эта буря была поднята мстительной герцогиней д'Этамп: фаворитка была душой заговора!

Не в силах защитить канцлера и глядя на все дела глазами своей возлюбленной, король дал повеление Людовику Наваррскому арестовать Пайэ, что и было исполнено Людовиком с особенным удовольствием в ночь на 2 августа 1542 года. Собрав вооруженный отряд, он оцепил дом, вломился в спальню бывшего канцлера и, не дав ему времени не только опомниться, но даже одеться, Людовик поволок его в Бастилию. Тогда-то низкая, трусливая натура Пайэ выказалась в очень невыгодном свете: гордый и надменный в счастье, бывший канцлер, как истинный временщик, в минуту падения обнаружил самое последнее малодушие. Он умолял о пощаде тюремное начальство, чуть не на коленях ползал перед тюремщиками; взывал к снисхождению придворных дам, возбуждая у всех вместо сострадания одно презрение. Получив разрешение писать, Пайэ тотчас же отправил из своего заточения три письма: к королю, к кардиналу Турнону и… адмиралу Шабо, которого два года тому назад с таким злорадством обрекал плахе и бесчестью! Его и кардинала узник умолял быть ходатаями за него перед королем, предлагал последнему за свое освобождение все свое имущество…

Письма, как и следовало ожидать, оставались без ответа.

Чуть не сходя с ума от ужаса при мысли, что он будет забыт в Бастилии, Пайэ /на своем веку засадивший в эту проклятую темницу немало народу/ стал докучать министрам, требуя отдачи себя под суд, умоляя о назначении над ним следственной комиссии. Он надеялся, что, став на почву юриспруденции, хотя бы в качестве подсудимого, он будет непобедим как титан Антей от прикосновения к земле, своей матери. Желание Пайэ было исполнено: король разрешил ему избрать своих судей из среды правоведов всего королевства, и в этом со стороны Франциска не было ни милости, ни особенного снисхождения. Он был уверен, что из каких лиц не состояла бы следственная комиссия, она во всяком случае к подсудимому не будет доброжелательна. Председателем был назначен Пьер Рэмон, президент руанского парламента, процесс начался. Подсудимый лукавил, хитрил, увертывался, путал, выпутывался, изощряя все свое искусство крючкотворства, — и все напрасно. Суд приговорил бывшего канцлера Вильгельма Пайэ, обличенного в хищении казны и многих злоупотреблениях, к лишению всех чинов, к уплате 100000 ливров пени и пожизненному заключению. Когда приговор этот был представлен Франциску I, он нашел его слишком снисходительным. «В детстве я слыхал, — сказал король, — что канцлеры теряют места одновременно с жизнью!» Однако же он, помня прежние заслуги Пайэ, смягчил приговор отменой пожизненного заточения. Оторвали крылья бедному канцлеру, и превратился он в жалкое, ничтожное пресмыкающееся. В надежде со временем отомстить хоть одному из множества своих врагов, разжалованный канцлер сделался адвокатом и с этой надеждой в совершенном ничтожестве умер в апреле 1548 года. Заслуги этого человека как законника неотъемлемы: главнейшей из них нельзя не признать введение в судопроизводство отечественного языка, вместо латинского. Современники, не ценя этих заслуг по достоинству, ненавидели Пайэ за его лихоимство, жадность, жестокость к подсудимым /бывшим для него мухами, уловляемыми этим пауком в юридическую паутину/, наконец, за его противодействия всякой новизне и за фанатическую светобоязнь. Последнее водилось и за королем во время религиозных гонений, зато впоследствии, благодаря внушениям герцогини д'Этамп, Франциск искупил свои проступки против просвещения, покровительствуя художникам и ученым; канцлер же всю свою жизнь оставался врагом наук и художеств. Правоведение, по его понятиям, было наукой всех наук; взяточничество и хищение казны — искусством из искусств.