Другая история литературы - Дмитрий Калюжный

Возраст литератур

Прежде, чем начать наш путь вниз, к истокам мировой литературы, приведем пример образца высшего писательского мастерства на линии № 9, — Франсиско де Кеведо-и-Вильегас (1580–1645), рыцарь ордена Сантьяго, покровитель города Вилья-де-Сан-Антонио-Абад:

Я видел стены родины моей:когда-то неприступные твердыни,они обрушились и пали ныне,устав от смены быстротечных дней.

Я проходил вдоль жаждущих полей,я видел след ручья в засохшей глине;стада брели понуро по равнинепод ливнем жгучим солнечных лучей.

В свой дом вошел я и увидел тамочаг остывший, скудость, запустенье;и надломился посох мой устало,и шпага, отслужив, сдалась годам.

И все, чего бы ни коснулось зренье,о смерти властно мне напоминало.

(Перевод А. Косс)[8]

Не все задумываются об этапах умственного взросления человечества, а если и придется вдруг, то полагают, что люди всегда были такими же умными, как сейчас. Советский философ Б. Поршнев в книге «О начале человеческой истории» пишет:

«Историки эпохи Возрождения, как Гвиччардини или Макиавелли, да и историки эпохи Просвещения, включая Вольтера, усматривали мудрость в этом мнении: как будто бы все меняется в истории, включая не только события, но и нравы, состояния, быт, но люди-то с их характерами, желаниями, нуждами и страстями всегда остаются такими же. Что история есть развитие, было открыто только в конце XVIII — начале XIX в… [Это] было открыто Кондурсе[9] в прямолинейной форме количественного материального прогресса, а великим идеалистом Гегелем — в диалектической форме развития через отрицание друг друга последовательными необходимыми эпохами».

Литература, как и искусство, является отражением умственного развития людей. Если в некоем веке мы видим свидетельства лишь примитивного уровня, то значит, что раньше этого века тоже не могло быть большего совершенства. Ведь речь идет об одном биологическом виде. Но традиционная история предлагает нам такие нелепицы: в VIII веке н. э. — в Европе полное отсутствие литературы и изобразительного искусства, а за тысячу лет до этого — шедевры!

Если же рассмотреть последовательно несколько литературных произведений по нашей синусоиде, сначала XVIII века, затем XVI, XIV, и, наконец, идя по линиям веков — «древних греков», относящихся, по нашим предположениям, к XII–XIII векам, то можно увидеть, как мы неспешно опускаемся к детству человечества.

Вся историческая традиция в XVIII веке была еще крайне наивной. Ученые всерьез занимались вопросом, когда Европа была похищена Юпитером, и вычисляли точную дату. Вольтер (1694–1778) подсчитывал жертвы религиозных преследований со стороны христианства и пришел к выводу, что христианская религия стоила человечеству 17 миллионов жертв, если считать по миллиону в столетие. Читая его антиклерикальные опусы, трудно отделаться от впечатления, что они написаны восемнадцатилетним юношей, задиристым максималистом. Вот каков стиль его исследования о возникновении канонических Евангелий:

«Почему теперь церковь считает подлинными известные четыре евангелия, между тем как в первые века христианства отцы церкви ссылались исключительно на апокрифические евангелия? Интересно, на каком основании церковь признала ровно четыре евангелия из пятидесяти, не больше, не меньше?»

И в остальных своих исследованиях он, выдающийся ум своего века, таков: ищет не причины событий, а ошибки людей. К. Беркова в монографии «Вольтер» делает такой вывод: «Вольтер, конечно, был очень далек от мысли, что крестовые походы были экспедицией торгового капитала на Восток в поисках новых рынков. Для него вся история — длинная цепь глупостей и преступлений, порожденных заблуждением человеческого разума».

Предшествующие ему ученые, разумеется, выглядят еще более «молодыми» в своих рассуждениях. И художественные произведения так же, как и уровень научных работ, век от века будто бы «спускаются» вниз по возрасту.

Вольтер. «КАНДИД, ИЛИ ОПТИМИЗМ», глава 28 (Что случилось с Кандидом, Кунигундой, Панглосом, Мартеном и другими):

— Еще раз, преподобный отец, — говорил Кандид барону, — прошу прощения за то, что проткнул вас шпагой.

— Не будем говорить об этом, — сказал барон. — Должен сознаться, я немного погорячился. Если вы желаете знать, по какой случайности я оказался на галерах, извольте, я вам все расскажу. После того, как мою рану вылечил брат аптекарь коллегии, я был атакован и взят в плен испанским отрядом. Меня посадили в тюрьму в Буэнос-Айресе сразу после того, как моя сестра уехала из этого города. Я потребовал, чтобы меня отправили в Рим к отцу генералу. Он назначил меня капелланом при французском посланнике в Константинополе. Не прошло и недели со дня моего вступления в должность, как однажды вечером я встретил весьма стройного ичоглана. Было очень жарко. Молодой человек вздумал искупаться, я решил последовать его примеру. Я не знал, что если христианина застают голым в обществе молодого мусульманина, его наказывают, как за тяжкое преступление. Кади повелел дать мне сто ударов палкой по пяткам и сослал меня на галеры. Нельзя себе представить более вопиющей несправедливости. Но хотел бы я знать, как моя сестра оказалась судомойкой трансильванского князя, укрывающегося у турок?

— А вы, мой дорогой Панглос, — спросил Кандид, — каким образом оказалась возможной эта наша встреча?

— Действительно, вы присутствовали при том, как меня повесили, — сказал Панглос. — Разумеется, меня собирались сжечь, но помните, когда настало время превратить мою персону в жаркое, хлынул дождь. Ливень был так силен, что не смогли раздуть огонь, и тогда, потеряв надежду сжечь, меня повесили.

Хирург купил мое тело, принес к себе и начал меня резать. Сначала он сделал крестообразный надрез от пупка до ключицы. Я был повешен так скверно, что хуже не бывает. Палач святой инквизиции в сане иподьякона сжигал людей великолепно, надо отдать ему должное, но вешать он не умел. Веревка была мокрая, узловатая, плохо скользила, поэтому я еще дышал. Крестообразный надрез заставил меня так громко вскрикнуть, что мой хирург упал навзничь, решив, что он разрезал дьявола. Затем вскочил и бросился бежать, но на лестнице упал. На шум прибежала из соседней комнаты его жена. Она увидела меня, растянутого на столе, с моим крестообразным надрезом, испугалась еще больше, чем ее муж, тоже бросилась бежать и упала на него. Когда они немного пришли в себя, я услышал, как супруга сказала супругу:

— Дорогой мой, как это ты решился резать еретика! Ты разве не знаешь, что в этих людях всегда сидит дьявол. Пойду-ка я скорее за священником, пусть он изгонит беса.

Услышав это, я затрепетал и, собрав остаток сил, крикнул:

— Сжальтесь надо мной!

Наконец португальский костоправ расхрабрился и зашил рану; его жена сама ухаживала за мною; через две недели я встал на ноги. Костоправ нашел мне место, я поступил лакеем к мальтийскому рыцарю, который отправлялся в Венецию; но у моего господина не было средств, чтобы платить мне, и я перешел в услужение к венецианскому купцу; с ним-то я и приехал в Константинополь.

Однажды мне пришла в голову фантазия зайти в мечеть; там был только старый имам и молодая богомолка, очень хорошенькая, которая шептала молитвы. Шея у нее была совершенно открыта, между грудей красовался роскошный букет из тюльпанов, роз, анемон, лютиков, гиацинтов и медвежьих ушек; она уронила букет, я его поднял и водворил на место очень почтительно, но делал я это так старательно и медленно, что имам разгневался и, обнаружив, что я христианин, позвал стражу. Меня повели к кади, который приказал дать мне сто ударов тростью по пяткам и сослал меня на галеры. Я попал на ту же галеру и ту же скамью, что и барон. На этой галере было четверо молодых марсельцев, пять неаполитанских священников и два монаха с Корфу; они объяснили нам, что подобные приключения случаются ежедневно. Барон утверждал, что с ним поступили гораздо несправедливее, чем со мной. Я утверждал, что куда приличнее положить букет на женскую грудь, чем оказаться нагишом в обществе ичоглана. Мы спорили беспрерывно и получали по двадцать ударов ремнем в день, пока сцепление событий в этой вселенной не привело вас на нашу галеру, и вот вы нас выкупили.

— Ну, хорошо, мой дорогой Панглос, — сказал ему Кандид, — когда вас вешали, резали, нещадно били, когда вы гребли на галерах, неужели вы продолжали считать, что все в мире к лучшему?

— Я всегда был верен своему прежнему убеждению, — отвечал Панглос. — В конце концов, я ведь философ, и мне не пристало отрекаться от своих взглядов; Лейбниц не мог ошибаться, и предустановленная гармония всего прекраснее в мире, так же как полнота вселенной и невесомая материя.