Последний из праведников - Андрэ Шварц-Барт

Оказалось потом, что некоторые казаки поодиночке шарили в земиоцких лесах в поисках прятавшихся там молодых девушек.

Вдруг в поле зрения Биньямина выросла фигура светловолосого человека в кавалерийских сапогах. Солнечный луч отбрасывал его тень до самых ног Биньямина. Казак держал перед собой обнаженную саблю. В распахнутый ворот виднеется волосатый треугольник груди, водянистые карие глаза светятся хитростью. Квадратное лицо украинского крестьянина. Он тихонько-тихонько подкрадывается, высоко поднимая ноги… Биньямин не шелохнулся. Он по-прежнему сидел, опустив голову на колени, и думал: «Неужели родители делают вид, что не слышат позади себя хруста, или они действительно прислушиваются только к своим тревожным мыслям?» А еще он поразился тому, что сердце не забилось сильнее и ни единый звук не вырвался у него из груди. Он даже не вздрогнул. Сразу же пришла в голову утешительная Мысль, что все это лишь спектакль, в котором он участвует как зритель. Мордехай по-прежнему сидел, прислонясь к ели, а Юдифь стояла посреди прогалины с закрытыми глазами, дрожа всем своим грузным телом, и сжимала пальцами воротник пальто. Биньямин отметил про себя, что казак очутился между ней и Мордехаем одним прыжком и что Мордехай в ужасе вскочил на ноги. Казак посмотрел на свои жертвы презрительно и разочарованно, остановил выбор на Мордехае и не спеша направил саблю на горло старого человека. До этого момента Мордехай оставался относительно спокойным. Но, когда лезвие чуть ли не коснулось его, он повернулся лицом к стволу, приложил к нему ладони, откинул голову назад и, возведя обезумевший взгляд к небу, выкрикнул первые слова предсмертной молитвы:

— Шма, Исраэль!

В голосе слышалось такое отчаяние, что Биньямин даже удивился: он не ожидал в отце такой жажды жизни.

Вдруг казак показал пальцем на искаженное ужасом лицо Мордехая (оно, видно, представилось ему очень смешным) и захохотал. Схватившись одной рукой за живот, а второй опираясь на саблю, которая врезалась в землю, он прямо помирал со смеху. Никто не проронил ни единого слова. Биньямин увидел, что Юдифь опомнилась, и догадался, что в ней закипает гнев. Она пришла в ярость, как это случалось с ней дома. Что было дальше, он видел уже смутно. Юдифь шагнула вперед и со всего размаху ударила казака по лицу кулаком (а может, раскрытой ладонью). Казак свалился на землю, она выхватила саблю и начала рубить его по голове, по плечам, по чему попало, как рубила на кухне мясо. Казак прикрыл голову руками, и Биньямин отчетливо увидел, как широкое лезвие вошло ему в запястье и ладонь отлетела в сторону — так иногда отлетает кусок мяса при рубке. Когда отец бросился на Юдифь, Биньямину показалось, что у него с глаз спала пелена. Неужели все это наяву? Ему еще не верилось.

Темной ночью Биньямин рискнул выбраться на опушку леса. В долине было тихо, но оттуда поднимался скверный запах, и в густой синеве ночи вырисовывались черные завитки дыма. Он медленно спускался с холма; то тут, то там появлялись светящиеся точки. Он миновал лужайку, где обычно стирали белье, и очутился позади какого-то дома. По улице проплыл темный силуэт. Борода и кафтан — значит; еврей. В руках свеча. Дрожа всем телом, пробирался Биньямин по пустынным улицам Земиоцка. Из центра местечка доносилось какое-то бормотание. Там по церковной площади бродили десятки теней: со свечами в руках люди разыскивали своих мертвых среди груды изуродованных трупов. На заре Биньямин нашел всех троих братьев в подворотне какого-то дома. Весь следующий день копали могилы. Возле старого кладбища выросло новое. Много раз подряд ходил туда Биньямин вместе с отцом в надежде увести Юдифь с холмика, под которым лежали трое ее сыновей. Потом Мордехай на целую неделю заперся с ней в комнате. Ей мерещилось, что Бог ее наказал за то, что она убила того казака, она чувствовала себя виновной и перед сыновьями и перед их убийцей и все время вонзала себе в грудь воображаемую саблю. Потом горячка прошла.

Выяснилось, что погром устроили белогвардейцы, которые по чистой случайности проходили через забытый Богом и людьми Земиоцк. По приказу немецкого, французского, английского и американского командования они шли на Украину, чтобы вместе свергнуть новый режим. Их вел знаменитый атаман Козир Зирко. Многим земиоцким евреям удалось спрятаться на холмах. Оставшихся же Козир Зирко велел собрать на церковной площади. Подавая пример своим солдатам, он вздернул младенца на пику и заорал:

— Его не жалко! Это революционное семя!

Странное дело: целые семьи умирали, утопая в потоках крови, росли груды сплетенных в объятьях трупов, а старый Ламедвавник ходил среди них и тщетно молил солдат: «Убейте меня, убейте, ну, убейте же!» Но солдатам было смешно, они только потешались над ним и всего-навсего отрезали ему бороду. Они, правда, много раз инсценировали его казнь. Стоя на коленях с закрытыми глазами, старый еврей впадал в экстаз. Но каждый раз естественное отчаяние человека перед лицом смерти и законная надежда Праведника на достойную кончину оказывались напрасными: он один оставался в живых на церковной площади.

Земиоцкий погром прошел незамеченным среди сотен других. Постепенно начала поступать помощь. Европейские и американские евреи в очередной раз собрали деньги. Когда же после двадцатых годов установился мир, уцелевшие после погрома евреи в Земиоцке спрашивали друг друга, как могло случиться такое чудо, что Праведник остался в живых. Одни в этом усматривали милость небес, другие — загадочную и страшную иронию Всевышнего, на которую намекают священные книги. Злоба вселилась в сердца некоторых жителей Земиоцка. Молодежь начала вступать в Объединенный Союз Еврейских Рабочих России и Польши, и страстное желание жить и умереть на запретной земле Ханаанской острым ножом вдруг пронзило еврейскую душу. Совсем осмелев, Юдифь открыто заявила, что, после того, как Праведник остался в живых, смешно даже говорить о том, что семья Леви еще может на что-то претендовать. Биньямин в душе с ней согласился. Мордехай посмотрел на них с беспредельной горечью и с удивлением. Он чувствовал, что по отношению к нему совершено предательство, и только не мог понять, кто его совершил, Юдифь с Биньямином или Бог. Его сыновья мертвы, а Ламедвавник жив! Может, в этом кроется особый знак Всевышнего?

Терзаемый сомнениями, он разрешил Биньямину уехать за границу. А если бы он и не дал своего согласия — все равно его слабеющий авторитет не мог уже противостоять отныне непреклонной воле Юдифи.

ШТИЛЛЕНШТАДТ

Биньямин задержался в Варшаве. Он никак не мог выбрать страну своего изгнания. У него было такое чувство, будто он играет в детскую игру. Названия стран, которые ему предлагали, казались такими же причудливыми и выдуманными, как названия, которые он с мальчишками надписывал на еврейских классах, когда они прыгали по их клеточкам: «хала», «вздох», «фунт орешков», «обида», «курятина», «поляк ударил», «миллион злотых», «тиф», «ангелы» и, наконец, «погром». Шарик катился по названиям, занесенным в список Эмиграционного комитета, влек его за собой от одной страны к другой и грустно возвращался к исходной точке ни с чем.

На слове «Англия» он вовсе не задерживался: это ведь остров, как с него бежать в случае чего? На слове «Америка», наоборот, он останавливался охотно, но лишь из праздного любопытства туриста: это слово напоминало прежде всего о необходимости пересечь грозный океан, который навсегда разлучил бы Биньямина с родителями, а затем оно напоминало отрывок из Библии, в котором дано описание плясок вокруг Золотого Тельца, потому что бывший хозяин Биньямина, земиоцкий портной, сравнил как-то эти пляски с жизнью американских евреев, а потом представлялся и сам Телец: жирный, похотливый, выпучил свои слепые глаза и смотрит на творение Всевышнего. Что же касается слова «Франция», то оно просто раздражало слух: сразу же вспоминалось слово «Дрейфус», а Биньямин его слышал не раз. Говорили, будто французы сослали этого Дрейфуса на Чертов остров. Уже одно название вызывает дрожь, как же можно при этом туда податься?

И, наконец, после этого путешествия по горестному миру Биньямин решил в пользу слова «Германия».

Ведь немецкие евреи, как ему сказали, настолько хорошо устроены в этой стране, что многие из них чувствуют себя немцами чуть ли не больше, чем евреями. Это во всяком случае любопытно, хотя и не похвально, но свидетельствует главным образом о мягкости и терпимости немецкого характера. Биньямин немедленно воодушевился, представив себе, насколько чувствительны, обходительны, наконец, благородны эти немцы. Настолько, что евреи в восхищении не могут устоять и всей душой стремятся тоже стать немцами.

Берлин разочаровал его сразу же. Ну и город! Ни конца, ни края. Сутки еще не прошли, как Биньямину захотелось из него удрать. Но, Боже милостивый, на сей раз куда? Комитет поселил его вместе с другими беженцами из Восточной Европы в бывшую синагогу. Большой зал был расчерчен мелом на «комнаты», в которых жили целые семьи. Коридор шириной с полметра (тоже нарисованный мелом) вел к выходу. Каждый делал вид, что не замечает присутствия соседа. Переступить меловую черту значило вторгнуться в чью-то личную жизнь. Поэтому, прежде чем зайти в гости, люди с улыбкой произносили «тук-тук-тук» и вежливо ждали ответного «войдите». Казалось, все с ума посходили, оттого что у них нет крыши над головой. На веревки, прикрепленные к потолку, люди подвешивали — кто зеркало, кто картину, кто семейную фотографию… И только дети не обращали внимания на «стены», зачем-то нарисованные взрослыми, что вызывало постоянные ссоры.