Нет - Анатолий Маркуша

Кира же считала, что Андрюшки ей вполне достаточно. Она ничего об этом не говорила, но думала именно так. Потому через некоторое время она сообщила Виктору Михайловичу, что врачи находят у нее какие-то серьезные отклонения от нормы и советуют прервать беременность.

Хабаров всполошился, он готов был поднять на ноги всю медицину. Но Кира, хотя и вздыхала, хотя и уверяла, что до смерти боится предпринимать какие-нибудь шаги, что до сих пор ей ужас как везло и не приходилось обращаться к врачам, сказала:

— Раз надо, то надо… Теперь не средневековье и риска, пожалуй, никакого нет… Хотя…

В конце концов Виктор Михайлович, жалея Киру, стал ее успокаивать:

— Не волнуйся. Я просто не знаю женщины, которая не прошла бы через это. Стоит ли так нервничать? Раз необходимо, раз иначе никак нельзя…

И незаметно роли их переменились.

Теперь Кира говорила:

— В первый раз, наверное, все страшно…

А Хабаров успокаивал:

— Так ведь, если всерьез разобраться, жить и вообще страшно.

Кира легла в хирургическое отделение гинекологической больницы. И он, нарушая, казалось бы, незыблемую традицию этого медицинского заведения, дважды в день приезжал ее проведывать. Передавал записки, цветы, конфеты, всякий утонченный харч (еду он всегда называл харчем).

Но… но, вернувшись домой, Кира сразу, от порога, поняла: хорошая жизнь кончилась.

Хабаров был вежлив, предупредителен, но он был не тот. Впрочем, ни в первый, ни во второй, ни в третий день никаких объяснений не последовало. И только через неделю, решив, видимо, что Кира вошла в норму, он сел против нее за стол и спросил:

— Скажи, Кира, когда ты первый раз делала аборт?

Она посмотрела на него и поняла: врать нет никакого смысла. Поигрывая обручальным колечком, легко соскочившим с похудевшего пальца, не глядя ему в лицо, сказала:

— Давно. А что?

— Точнее.

— До тебя. — И сразу попыталась атаковать: — Но я никогда и не выдавала себя за девушку, я честно предупредила тебя. Ты забыл?

— Не понимаю, для чего надо было обманывать и не просто…

— Когда? В чем я тебя обманула? Собственно, что ты имеешь в виду? Я не понимаю…

— Все ты понимаешь. День за днем перед больницей ты заставляла меня беспокоиться, думать, волноваться. Ну, для чего ты повторяла на все лады: это впервые, я никогда раньше… мне так везло… Врала и знала, что врешь. Для чего?

— Витя, я сейчас объясню.

— Объяснить ты ничего не можешь. Или человек врет, или не врет. Нюансы значения не имеют. А я предупреждал тебя, Кира, мне не ври. Никогда не ври. Чего ж теперь говорить, когда доверие кончилось. Говорить теперь поздно. Больше в этом доме меня не будет.

— А как же Андрюшка?

— Разве я от сына отказываюсь?

— Но так же нельзя, Витя…

— Возможно, и нельзя, но так будет.

Кира долго не могла прийти в себя. Ей все казалось, что Виктор просто воспользовался поводом и не открыл перед ней подлинной причины, толкнувшей его на столь немыслимый, столь отчаянный шаг. Она пыталась говорить со свекровью, с которой у нее всегда были противоестественно хорошие отношения. Но Анна Мироновна только и могла сказать:

— Милая Кира, вы знаете, как я люблю вас, как привязана к вам, но разве я в состоянии повлиять на Виктора? И даю вам слово: мне он ничего не объяснял. Если хотите совета: ждите, дайте пройти какому-то времени, там видно будет.

— Вы не знаете, Анна Мироновна, Виктор подал на развод?

— По-моему, нет. Мне он ничего об этом не говорил.

Кира снова и снова спрашивала себя: но что же на самом деле случилось? Что? И не находила ответа. Может быть, не находила потому, что не там искала.

Ей всегда казалось, что она любит Виктора, что он самый главный человек в ее жизни. Но она совсем не замечала, что с годами у них делается все больше общих вещей и все меньше общих мыслей.

Она ненавидела его работу, которая, как ей казалось, может в любой момент отнять у нее мужа, дом, нарушить прочность связей с окружающим миром. И Кира старалась как можно меньше знать об этой работе…

Давно уже они жили вместе и врозь.

И если Кира не сознавала этого, потому что не хотела сознавать, то Хабаров старался не сосредоточиваться на неприятной мысли. Просто гнал ее прочь.

Про себя он думал: «А-а, все бабы, в конце концов, одинаковые. Одна — толще, другая — тоньше. Какая разница — Кира, Лера, Валя или Ляля?..» Он не очень верил в эту пошлую мысль, но пытался скрыться за ней, спрятаться. Так было проще…

И если б не Кирино вранье, все, может быть, так и шло бы, как шло до сих пор. Он всегда считал: совместная жизнь невозможна без компромиссов. Но вранье в понимании Хабарова было больше, чем преступление. Примириться с враньем он не мог.

Глава девятая

Синева налита особым блеском. Блеск металлический, а может быть, даже зеркальный. И облака, плывущие в этой блестящей синеве, лежат далеко-далеко внизу — под ногами. Облака кажутся глубокими, манящими. Облака праздничные, особенно когда на них вспыхивает солнце, то вытянутое в золотистую дорожку, то расщепленное на миллионы дрожащих зайчиков, трепещущих, словно косяк рыбы, то вдруг собирающееся в расплавленный овал с размытыми краями.

Облака, отраженные в зеркале водной глади — будь то озеро, залив, тихо дремлющее море, — картина редкостная и по краскам, и по размаху, и по притягательности.

Радуйся облакам, отраженным в озере, запомни Их блеск, несравнимый ни с чем земным, если можешь сочинить музыку опрокинутого в озеро неба, сочини. Только не забывай: Зазеркалье не имеет ни истинной высоты, ни истинной глубины. И, снижаясь в солнечный, безветренный день над водной гладью, не ошибись, не просчитайся, не забудь уроков физики: вода мягкая… пока об нее не ударишься.

Накануне в Центре случилась крупная неприятность: летчик-испытатель Збарский выбросился с парашютом. Обстоятельства аварии по докладу Збарского выглядели так: на высоте семь тысяч метров, когда он перевел машину в режим минимальной скорости, возникла тряска. Тряска была мелкая, жесткая и, как определил летчик, началась в хвостовой части машины. Нагрузка на ручке управления упала до нулевой. Самолет стал раскачиваться с крыла на крыло, потом резко опрокинулся влево. Летчика ударило головой о фонарь. Когда Збарский пришел в себя, обнаружил: двигатель не работает, машина беспорядочно падает, высота пять тысяч метров. Взять машину в руки Збарскому не удалось и на высоте двух тысяч метров он покинул самолет.

В истории этой было достаточно много темных пятен. Но одна деталь казалась особо подозрительной: кислородная кассета, которая закладывается в парашют и срабатывает автоматически на высоте больше четырех тысяч метров, оказалась открытой. Это давало основание предполагать, что Збарский выпрыгнул не с двух тысяч метров, как было сказано в его докладе, а значительно раньше. Вероятно, Збарского никто не упрекнул бы за то, что он покинул самолет на большей высоте, если б он так упорно не настаивал именно на двух тысячах метров. Тогда его спросили:

— А почему в кислородном парашютном приборе сработал автомат и открылся клапан подачи?

— Проверять КИП у меня не было времени. Кислородный прибор испытали в барокамере. Автомат был оттарирован правильно и срабатывал на четырех тысячах.

Начальник Испытательного центра вызвал Хабарова.

Виктор Михайлович отлично понимал, какой разговор ждет его в кабинете начальника, и шел туда с плохо скрываемым неудовольствием.

Генерал спросил резко и прямо:

— Что вы думаете обо всей истории со Збарский?

— Пока ничего. Слишком мало объективных данных для серьезных выводов.

— Боюсь, что данные не прибавятся. Комиссия копается в ошметках, но вряд ли вытянет оттуда что-нибудь убедительное.

Хабаров молчал. Мысленно поставил себя на место генерала и не позавидовал: положение обязывало человека принимать решение, а как решать, когда толком ничего не понятно?

— Как вы относитесь к Збарскому? — спросил генерал.

— Хорошо отношусь. Он старый надежный летчик и честный человек.

— Прекрасно, — сказал генерал. — Значит, я могу быть спокоен: если руководство Центра поручит вам провести контрольный полет, вы Збарского не обидите. Нам нужна истина, только истина, впрочем, этого я могу не напоминать. Ведь мы — это и вы тоже. Поняли меня, Виктор Михайлович?

— Разумеется, понял.

— Прекрасно. Приказ на контрольный полет будет подписан сегодня, а машину-дублер подготовят к концу недели. Вы же пока думайте; если надо будет поговорить со мной — к вашим услугам; если есть какие-нибудь пожелания сейчас — прошу, выкладывайте.

— Почему остановился двигатель? Ну, машину трясло, ладно. С этим, надеюсь, разберусь. Но двигатель-то почему встал? От тряски — не похоже. Прекратилась подача топлива? Возможно. А причина…