Моя карма - Валерий Георгиевич Анишкин

проснётся сам или уснёт обычным сном, а потом проснётся в нормальном состоянии.

И вдруг Сергей Николаевич задал вопрос, который всегда не давал покоя известным органам, с которыми мне волей-неволей приходилось сталкиваться:

— Так это ты можешь так и сберкассу ограбить или ещё чего натворить?

Вопрос прозвучал вроде в шутку, но я счёл за разумное развеять эту нелепую мысль.

— В большей степени это зависит от моральных качеств самого гипнотизёра, — я вспомнил редкую книгу Вильгельма Фельдмана «Нужен ли нам гипноз?» издательства 1932 года, хотя не совсем был согласен в его выводами. — Но, с другой стороны, не каждого под гипнозом можно заставить пойти на преступление. Если у человека преступные наклонности есть, то, может быть, он и подчинится приказу, но скорее всего не выполнит то, что против его убеждений… Нельзя приказать человеку убить кого-то или ограбить, если он уверен, что этого делать нельзя. Это блокирует его сознание. И потом, под гипнозом у человека всё же остаётся какая-то воля… А ещё есть инстинкт самосохранения. По крайней мере, эксперименты не доказывают «преступность» гипноза.

Кажется, это успокоило Сергея Николаевича и удовлетворило его любопытство…

Я вспомнил этот не стоящий большого внимания случай только потому, что он предшествовал следующему, выбившему меня из колеи, событию.

На моё имя пришла повестка из КГБ. Повестку мне передала комендантша. Она её немедленно изъяла из почты. Когда я шел с работы, вахтерша тётя Клава с заговорческим видом и испуганными лицом, шёпотом, посмотрев по сторонам, сказала, чтобы я скорее шел в комнату комендантши Валентины Васильевны.

— А что случилось-то? — не удержался я от вопроса.

— Иди-иди, — махнула рукой тётя Клава.

Я пожал плечами и пошел к комендантше.

— Тебе повестка в КГБ. — с порога выпалила Валентина Васильевна. — Ты чего натворил?

Комендантша была не так напугана, как тётя Клава, но в голосе её ощущалась напряжённость, а ещё больше её одолевало любопытство.

— Представления не имею, — ответил я. И это была правда. Я действительно недоумевал, зачем я вдруг понадобился КГБ.

— Ладно, придёшь, расскажешь, — приказала Валентина Васильевна и отпустила меня с миром.

На следующий день я показал повестку прорабу Александру Борисовичу, и тот, посмотрев на меня, как мне показалось, с сочувствием, тоже не преминул поинтересоваться, по какому поводу повестка, на что я честно повторил, что не знаю.

Подходя к «Серому дому» я нервничал.

Внушительное четырёхэтажное здание, фасад которого украшали колонны, действительно было серого цвета. Не без трепета я вошел в здание и показал повестку дежурному офицеру. Тот повертел повестку в руках, позвонил кому-то, бросил короткое: «Ждите!», и я скромно стоял возле его застеклённой будки и смиренно ждал. Вскоре показался другой офицер, старший лейтенант, спросил: «Кто по повестке?» и повел меня на второй этаж почти в конец коридора. В небольшой комнате, обставленной аскетически, то есть, кроме однотумбового письменного стола и шкафа с бумагами, у стола стоял простой стул, да пара таких же стульев — у стены. Старший лейтенант предложил сесть, проверил паспорт и металлическим голосом спросил:

— Вы читаете запрещенную литературу. С какой целью?

— Какую литературу вы имеете ввиду? — не понял я.

— Вы знаете какую, — в голосе офицера появилась ирония. — Вы читаете Фрейда — он посмотрел в листок бумаги — Карла Юнга и Вильгельма Райха.

— А разве это запрещено? — удивился я.

— Эти, с позволения сказать, писатели, несут буржуазную лженауку. Что может дать советскому человеку, например, — он снова посмотрел в листок — «Психология сексуальности». Это ваш Фрейд… Секс — это у них там. Вот пусть они этим и занимаются.

— Фрейд — не мой, — возразил я. — И при чём тут секс? Юнг — создал аналитическую психологию, Райх — основатель психоанализа… Меня не интересует тема сексуальности, даже если она психология. Меня интересует психика с точки зрения возможности лечения психических или других расстройств энергией рук или с помощью введения в особое состояние сознания.

— А вы что, врач? Вы-то какое имеете отношение к лечению? И какое такое особое состояние?

— У меня есть некоторые эзотерические способности, то есть возможности особого восприятия.

— Это что? — насторожился старший лейтенант.

— Ну, я могу видеть то, что бывает недоступно другим, могу снимать руками какую-то боль, обладаю гипнозом.

— Инте-рес-но. С такими способностями и на свободе, — с иронией проговорил мой дознаватель, не поверив ни одному слову.

Я достал из кармана сложенный вчетверо листок текста «Вступительного слова» Вольфа Григорьевича Мессинга с его, как он сказал тогда, «индульгенцией», «защитой от ретивых и глупых», и подал старшему лейтенанту. Поверх листка было начертано рукой профессора магии: «Моему юному другу Володе Анохину в знак восхищения его необыкновенными способностям, которые, однако, являются полностью научно и материалистически объяснимыми. Вольф Мессинг».

Старший лейтенант долго изучал написанные довольно корявым и не очень разборчивым почерком Мессинга слова, недоверчиво посмотрел на меня и проговорил:

— Вольф Мессинг… Это тот?

— Да, тот, — заверил я.

— И что мне с этим делать?

Старший лейтенант был озадачен, и я решил расставить точки над «и».

— Я несколько лет назад сумел помочь начальнику вашей организации, генерал-майору Л. в своем городе. У меня есть грамоты. Да вам нетрудно созвониться и проверить. Там, я уверен, подтвердят. Это, конечно, если вы будете разговаривать с самим генералом… Но вопрос щепетильный и носит характер личный.

Старший лейтенант мялся, менялся в лице и усиленно думал, что ему предпринять. Наконец он попросил меня подождать немного и быстро вышел, прихватив с собой мою «индульгенцию». Тон его при этом был более мирный, чем в начале разговора.

Ждал я долго, пока, наконец, старший лейтенант появился.

— Вас хочет видеть зам начальника генерал-майор Чепурин, — сказал он. — Извините, пока доложили, пока генерал освободился. Сами понимаете, дела…

Генерал выглядел строго. Был он сухопарый и подтянутый, и мундир сидел на нём ладно. Китель украшали два академических ромбика, а также два ордена и две планки медалей.

Кабинет его почти не отличался от того, где меня принимал начальник управления в моём городе: огромный двухтумбовый стол с приставленными к нему буквой «Т» простыми столами, стулья, шкафы с томами Ленина и другими книгами, небольшой столик типа журнального с двумя креслами в углу, диван и, конечно, портреты Дзержинского и Брежнева, а на тумбочке, обтянутой красным кумачом, бюст Ленина.

Генерал предложил мне сесть.

— Вы нас, Владимир Юрьевич, заинтриговали. Мы связались с начальником управления вашего города. Иван Фёдорович дал Вам хорошую характеристику. Мы с ним старые знакомые. Встречаемся на совещаниях в Москве… Чем вы там ему помогли, не сказал, но посоветовал не упустить возможность использовать ваши какие-то особые