Беовульф - Кэйтлин Кирнан

— Н-н-ничего я п-п-про сы… сы… свиней н-н-не говорил. — Казалось, что Олаф сейчас оторвет свое ухо.

— Короче, ты только подтвердил мои опасения, спасибо, — проворчал Виглаф Беовульфу и повернулся в сторону зала. В зале перед ним никого не осталось, один костер еще ярко пылал, бросая странные тени и беспокойные отблески на стены.

— Ты слишком уж много беспокоишься, Виглаф.

— Конечно, беспокоюсь. Это моя работа. — Виглаф услышал подозрительный шум со стороны Хандскио и Олафа и прикрикнул на них: — Хватит! Прекратите базар и займитесь делом. Возьмите еще цепей и укрепите засов.

— Ты же сам говорил, что ничто его не сдержит, — напомнил Беовульф.

— А ты говорил, что, чем больше цепей, тем больше шума. Тревожный колокол все же.

— Что бы я без тебя делал, Виглаф…

— Потерялся бы и заблудился бы. Бродил бы где-нибудь во льдах. Без штанов.

— Конечно, — засмеялся Беовульф и вылез из штанов.

— Я уже сказал тебе, что ты рехнулся, или забыл?

— Нет, не забыл.

Он взял со стола свой плащ, свернул его, уселся на пол, затем улегся и подложил сверток под голову.

— Спокойной ночи, дорогой Виглаф. — И закрыл глаза.

— А пока ты спишь, чем нам развлекаться?

Беовульф снова открыл глаза. Над ним по балкам и потолку зала плясали зловещие отблески пламени. В игре света и тени нетрудно было представить себе метание каких-то чудовищ, демонов, призраков.

Беовульф посмотрел на Виглафа, ждущего ответа.

— А вы для меня спойте.

— Спеть? — Виглаф сделал вид, что прочистил уши, чтобы лучше слышать.

— Точнее, не для меня, а для него. И погромче. Чтобы заглушить молот Тора.

— П-п-п-петь? — спросил подошедший к Пиглафу Олаф. — П-п-п-песню п-п-п-петь?

— Помните, что этот хорек Унферт сказал? Что Грендель приходит на их веселье.

— Мы поем, и это чучело подтягивается на шум, — подхватил Виглаф.

Беовульф кивнул и снова закрыл глаза.

— Не совсем я понимаю, но, видать, звуки людского веселья этому бедняге не в радость. Как соль на открытую рану. Что ж, я ему сочувствую.

— Была у меня однажды жена такая, — подхватил закончивший возиться с лебедкой Хандскио. — А потом ее медведь задрал.

— Ра-ра-раньше в-в-волк е-е-её д-драл, — заметил Олаф.

— Ну, волки съели. Не помню. Неважно. Терпеть не могла она, когда кто-то пел, орал, веселился. Она сразу зверела. Но на овчине хороша была. Тоже зверь. Вроде была она из вандалов[46].

Беовульф приоткрыл один глаз и сверкнул им в сторону Хандскио.

— Ты как ни в чем не бывало похваляешься, что жил с дикой кошкой-вандалкой, и обижаешься, когда бедолага Олаф обвиняет тебя в любви к кротким овечкам.

— А может, она шведка была, — увильнул Хандскио.

— Короче, ты лежишь голый, как грудной ребеночек, а мы поем тебе и этому Гренделю колыбельную, — повторил задачу Виглаф. — Тебе наша песня нравится, ему нет, и он приходит высказаться о нашем исполнении.

— Так я это представляю, во всяком случае, — подтвердил Беовульф.

— Ну, все слышали? — обратился Виглаф к команде. — Давайте споем, ребята.

Тринадцать гаутов все еще смотрели недоуменно.

— Поем! — крикнул Виглаф.

— И веселее, — добавил Беовульф. — Сдуiой. И погромче.

— Чтоб молот Тора заглушить. — Виглаф прокашлялся, отхаркнулся. — Я, в общем, запеваю.

Беовульф закрыл глаза в третий раз и поудобнее устроился на жестких досках. Сразу явился перед ним незваным гостем образ королевы Вальхтеов, ее молочная кожа и золотые волосы, заносчивая величавость королевы и небрежная девичья краса.

«Что бы Виглаф сказал о моей сосредоточенности?»— подумал он. Песня уже зазвучала, кошмарные вирши Хандскио о том, как дюжина дебелых девиц, пригласив к себе в гости дюжину доблестных танов, осрамила их, обманула и опозорила, лишила денег и достоинства. Варварская разухабистая мелодия сотрясала воздух и стены, и Беовульф понадеялся, что Виглаф был уверен в его сосредоточенности на предстоящем сражении.

Олаф допевал первый куплет, по крайней мере не заикаясь при пении, таны подхватыпали один за другим, перевирая и добавляя слова, ухая и гикая.

— Повезло тебе, Хандскио, что ты с мечом обращаться умеешь, — бормотал сам себе Беовульф, улыбаясь песне и образу королевы Вальхтеов. — Потому что, клянусь бородой Одина, протянул бы ты ноги с голоду, если бы виршами своими на кусок хлеба зарабатывал. А если б мечом так же работал, как мозгами, то мозги бы тебе давно вышибли.

Так лежал он, вполуха внимая песне, прислушиваясь к треску костра, вспоминая последний шторм, вспоминая прошлые свои приключения, вслушиваясь в звуки, доносящиеся из-за стен Хеорота. Все эти воспоминания проходили на фоне светившегося в сознании немеркнущим светом личика королевы данов.

— Что ж, я жду тебя, — прошептал он, обращаясь сразу и к сияющему образу Вальхтеов, парящему перед его внутренним зрением, и к неведомому Гренделю. — И ждать готов всю ночь…

9 Поединок

Грендель сидел, одинокий, там, где лес обрывался к бездне. Внизу, под скальным обрывом, простирались болота и пустоши, а далее стены, валы и ворота укреплений Хродгара. Над головой лунный диск беззаботно играл в пятнашки с облаками, но Грендель не обращал внимания на небо. Ждать помощи от Мани бесполезно. В венах Гренделя есть доля гигантовой крови, но жалок он, выродок бедный. Великаны с Гренделем нe общаются, все вопросы и просьбы его без ответа оставляют, ни разу не снизошли до вмешательства в его печали. Он скорчился скорбно, сжал голову, желая, чтобы они отвели этот ужасный шум мягкотелых от его ушей и не дали нарушить данного матери обещания. Но он уже одолел долгий путь, дошел почти до жилищ людских, он чуял запах мягкотелых, почти ощущал вкус их плоти… Он уже нарушил обещание.

И вот началось превращение. Может быть, это то, что он унаследовал от гигантов, эта страшная, мучительная трансформация, преобразующая дух его и тело, наполняющая сверхъяростью и сверхненавистью. Никакое обещание, данное сыном матери, не могло сдержать роста мышц, перерождения костей, увеличения объема тела. Какая-то адская забава троллей, взаимная издевка враждующих богов и гигантов.

— Я сдержу слово, мать… сдержу… — Как хотелось бы ему вдруг увидеть родительницу, чтобы она увела его обратно в пещеру, к тихому озерцу. — Я послушный… — Боль одолевала его, он более не мог говорить, рот изменял очертания. Но вопли мягкотелых не переставали терзать, неслись к нему, неслись во все стороны от уродливого, как и всё созданное мягкотелыми, сооружения из камня, дерева и соломы, калечили природу, нарушали ее гармонию, противоречили здравому смыслу.