Лучший гарпунщик - Андрей Круз

На первых этажах домов из красного кирпича хватало лавок, парикмахерских, каких-то трактиров, названия которых понятны были без всякого перевода, поскольку писаны были по-русски. Подчас поражали местными особенностями языка, но так, по мелочам все больше. Отметил я и то, что твердых знаков с «ятями» в написании не имелось — стандартный русский алфавит, тот самый, что после советской реформы возник.

Один раз глаза мои споткнулись о небольшую бронзовую табличку, висящую на стене добротного кирпичного дома в два этажа, на которой было написано «Ambassador». Перевод не требовался, а вот расшифровка…

— Это что? — спросил я.

— От франков посланник здесь живет и принимает. — ответила Вера. — И язык франкский. Не учил?

— Франкский? — озадачился я. — Франкский не учил.

Интересно, что у них под франкским здесь понимается? Французский? А откуда в нем тогда «негро» и «бланко» из испанского?

— А я учила немного. — гордо ответила она. — Поговорить смогу.

— А… франков этих, здесь много? — спросил я.

— Нет, мало. — покачала она отрицательно головой. — Я их раза два вживую и видела. А вот те, кто на западных островах живет, так торгуют с ними все время. Но это далеко отсюда.

— Ага… — кивнул я, подтвердив, что хоть что-то понял.

На улицах стало теснее, и мы спешились, поведя коней в поводу. Сначала мы двигались в сторону порта, направление к которому легко угадывалось по наклону улицы и время от времени показывающимся из-за домов мачтам, но неожиданно Вера остановилась, и сказала:

— На базар пошли.

— Пошли. — согласился я сразу. — А что так спешно?

— Лошадями торговать нам не с руки, мы их барыжнику продадим, пусть и с потерей. — объяснила она. — А там все лавки есть, какие надо, и ты со мной к «Чайке» придешь уже переодетым. А время терять не хочу, а то не дождутся нас. А потом нам обязательно к полковнику надо, обоз ведь в городе нанимали, надо сказать, куда люди пропали.

— Барышнику? — переспросил я, подразумевая слово «барыш» в качестве корневого, и вспомнив этот термин из классической русской литературы.

— Ну да, барыжнику, который барыжит. — подтвердила Вера, явно вложив в основу слова «барыгу», что меня тоже удивило — к старым словам оно никак относиться не могло.

Ну, к барыжнику так к барыжнику, мне то что? Суть от этого не меняется, а в том, что из купеческой одежды мне вылезти надо, тут мы оба согласны. Не годится в ней на глаза попадаться тем, кто покойного знал. Достаточно его винтовки. Но тут уже объяснить проще — как мне «мозги помяли», так и оружие исчезло, вот и отдала мне наследница то, что отцу принадлежало. Ее право. А мне винтовка понравилась, если к слову. Бьет как кувалдой, механизм ухоженный, да и работа тщательная, настоящий мастер делал. Хотя, насчет работы тоже вопросы имеются, очень уже качество обработки деталей высокое, для оружия века девятнадцатого нетипичное. Да и сталь, похоже, качества серьезного.

— Сюда. — сказала девочка, сворачивая в какой-то переулок.

Я пошел следом за ней, и через минуту мы выбрались на круглую площадь, где все первые этажи были заняты всевозможными лавками и магазинами, а середина забита навесами и лотками. Обычный базар, короче. Привлекла мое внимание большая толпа людей, окруживших какой-то невысокий постамент и слушающая что-то громко выкрикивающего человека, читавшего что-то с листа.

— Что это? — спросил я, приглядываясь.

— Церковная казнь. — ответила Вера, явно сама заинтересовавшись. — Пошли, посмотрим? Пока не закончат, все равно торговли не будет. Все здесь собрались.

— Ну… пошли. — кивнул я, мысленно записывая еще одну строчку в список своих наблюдений — «публичные казни».

Однако, именно казнью то, что мы увидели, не оказалось. На высоком помосте стояли четыре позорных столба самого средневекового вида, два из которых пустовали, а в двух были зажаты казнимые — толстый красномордый мужик с рыжей бородой веником, и подходящая ему по комплекции тетка, разве что помоложе, лет тридцати. Они были заметно похожи друг на друга, из чего я заключил, что это брат и сестра. На каждом столбе висела табличка с крупной надписью: «Скупщик краденого и награбленного».

Рядом с преступниками стояли несколько человек, из которых наибольшее внимание привлек человек в белом френче под горло и аккуратной соломенной шляпе, сжимавший в руках небольшую книгу в темном переплете, с оттиснутым на нем крестом. На груди у него, на скромном кожаном шнурке, висел простой крест из белого металла, отполированный до зеркального блеска. Этот человек и заканчивал речь, говоря вроде бы и негромко, но так, что его слышали во всех концах площади.

-… и лишаются христианского звания, после чего следует полагать их нечестивыми неграми. На этом Божья Церковь слагает с себя заботу о них, и они будут отлучены и переданы светской власти славного города Новая Фактория, которая и решит дальнейшую их судьбу!»

Вот как… Жаль, начало прослушал. И что под этим подразумевается? Однако, долго размышлять мне не пришлось. Священник, насколько я понял, это был именно он, поднес к лицу сначала мужика, а потом тетки, свою книгу, раскрыл ее и резко захлопнул, после чего осенил себя крестным знамением. Причем, на необычный манер — всей пятерней, как католик, но по-православному, справа налево.

Затем он отступил назад, а вперед вышли два мрачного вида мужика с револьверами на поясе и какими-то бляхами, свисающими на грудь на ремешках. Один из них, цыганисто-черный и смуглый, с бородой от глаз и с мускулистыми волосатыми руками, выглядывающими из закатанных рукавов серой рубашки из некрашеного холста, шагнул вперед. Следом за ним нес в руках небольшой деревянный сундучок еще один мужик, лет пятидесяти, худой, с хитрыми глазами в сетке морщин и с козлиной бородкой. «Цыган» раскрыл сундучок, вытащил оттуда нечто, напоминающее печать, и взялся энергично чем-то смазывать торчащие острия коротких иголок.

— Это что? — спросил я.

— Он отберет у них лик Божий. — туманно ответила мне Вера.

Но долго размышлять над ее словами не пришлось. Тянуть там не стали, и мое любопытство развеялось уже через минуту. «Цыган» шагнул вперед и с силой прижал «печать» тетке к правой щеке, отчего та заголосила так, что птицы, сидевшие на коньках крыш, сорвались со своих место и рванули в небо, в испуге. В толпе кто-то засвистел, в паре мест захлопали. Сочувствия никто не проявлял.

Когда «печать» отдернули, на щеке у казнимой остался четко видимый отпечаток буквы «Н», пусть и посреди большой чернильной кляксы. Затем процедура повторилась, только добавила «Е» на лбу и исторгла из преступницы очередной крик. Затем ей нанесли на лоб «Г» и «Р» на вторую щеку, после чего палачи вроде утратили к ней интерес и перешли к рыжебородому толстяку.