Сагайдачный. Крымская неволя - Даниил Мордовцев

— Гей, Насте-сердце! — сказал старший из дуков.

— Да­вай нам меду и доброй горилки!

— Какой же, паночку, вам горилки дать, — защебетала шинкарка, звеня монистами и медным крестом, висевшими на полной груди, — простой или оковитой?

— Самой пекельной, запридуху!— пояснил второй.

— Спотыкачу, дядько спотыкайленко, — добавил третий.

Шинкарка метнулась к стойкам, достала требуемое, по­ставила на стол, сбегала потом за медом, который так и пенился, как сердитый пан, — все это расставила на столе, а потом отошла в сторону и подперла розовую щеку рукою.

— Пейте, паночки, на здоровьечко, да не забывайте вашею милостию Настю кабачную, — прощебетала она и по­клонилась.

А нетяга все стоит у печки, все сушит свою лохмотную шапку и искоса поглядывает на кичливых дуков. Те при­нялись пить — и снова, вопреки народному обычаю, хоть бы один из них предложил бедному оборванцу «меду склян­ку» либо «горілки чарку».

По лицу нетяги пробежала недобрая улыбка, и он про­должал поглядывать на пирующих. В этих ясных черных глазах было что-то такое, отчего дукам становилось жутко, водка не шла в горло... Злил их этот оборванец своим спо­койным взглядом; казалось, что эти глаза, глаза оборванца, смотрят на них так, как иногда глаза большого пана, какого-нибудь ясновельможного князя, смотрят на самого жалкого хлопа. Не вынесли этого дуки, тем более, что и хмель стал уже разбирать их головы.

— Гей, шинкарка Горовая, Настя молодая! — закричал Войтенко, ломаясь и корча из себя великого пана.

— Гей, шинкарко! Нам сладкого меду подливай, а этого казака, пресучьего сына, взашей из хаты выпихай!

— Вон его! Вон! — прикрикнул и Золотаренко.

— Долж­но быть, он, пресучий сын, по винницам да пивоварням ва­лялся — опалился, ошарпался, ободрался, да теперь к нам пришел добывать, чтоб в другую корчму нести пропивать.

Оборванец на это только улыбнулся, а шинкарка со сме­хом подошла к нему и взяла за черный чуб.

— Пошел, пошел, козаче, иди с богом, — хохотала она, таща оборванца, словно вола за рога, а другой рукою слегка колотя в затылок.

Оборванец, конечно, упирался. Настя хохотала и тащила его дальше, пока с величайшим трудом, вся запыхавшись, не дотащила до порога. Но дальше порога оригинальный гость не шел: он уперся голыми пятками в пороге, зацепился репьем в дверях и нейдет... Умаялась Настя.

— А цур тебе да пек! Вот бугай какой здоровый! — сме­ялась она, дуя на ладони.

— Ах, ладони болят.

Тогда старшему из дуков, Гавриле Довгополенко, стало жаль несчастного, и он, вынув из кармана мелкую монету и подойдя к шинкарке, тихонько сказал:

— Вот что, Настя-сердце, хоть ты на этих бедных козаков и зла, да все-таки добрая... Коли б ты, сердце, сбегала в погреб, да на вот эту людскую денежку хоть какого-нибудь пива нацедила этому козаку, бедному нетяге, на похмелье живот его козацкий покрепила.

Шинкарка взяла денежку, лукаво улыбнулась и сказала, что напоит оборванца. Вышла она за перегородку и шепнула наймычке:

— Беги, девка-наймычка, в погреб, да возьми ендову четвертную, да наточи пива, да только не из первых бочек; пропусти ты восемь бочек, а с девятой наточи поганого пива: уж лучше его таким нетягам раздать, чем свиньям выливать.

Но молодая наймычка оказалась жалостливее своей хо­зяйки. Она сама знавала нужду и сочувствовала бедности. Притом же лицо оборванца показалось ей добрым и краси­вым, а таких ласковых, говорливых глаз под черными бро­вями она ни у кого не видала. Поэтому она не последовала наказу хозяйки — миновать восемь бочек в погребе и нато­чить из девятой негодного, промозглого пива. Напротив, захватив толстую, новую, тяжелую четвертную ендову с ушками, она минула девятую бочку и наточила меду из десятой — лучшего, крепчайшего меду, какой только был в погребе и который назывался «п'яне чоло».

Воротившись с ендовой в светлицу, наймычка отвернула лицо от меду, показывая вид, будто бы напиток этот очень воняет, а между тем ласково подмигнула бродяге и, подавая ему ендову, поклонилась.

Бродяга сочувственно сверкнул своими черными глазами, взял из рук ее ендову, медленно прислонился к печке, не торопясь попробовал напиток, посмаковал — нашел, что он отличный, улыбнулся своею загадочною улыбкою, плотно приложился губами к ендове и напился досыта. Передохнув немного, он снова взял ендову за одно ухо, наклонил ее, припал к краю — и стало в той ендове сухо... Бросилась казаку в голову хмелинушка — «п'яне чоло», действитель­но, оказалось пьяным.

А дуки все бражничают...

Вдруг бродяга как хватит дубовой ендовой о пол! Удар был так силен, что со стола у дуков повалились чарки и пляшки, из печи полетела сажа, а шинкарка с испугу присе­ла за прилавок.

— Ох, лишечко! — завопила она. Пирующие вскочили с мест. Они были шибко озадачены.

— Вот дурень! — укоризненно сказал Золотаренко.

— Верно, он доброй горилки не пивал, что его так и поганое пиво опьянило.

Услыхав это, бродяга выпрямился, бодро подошел к столу и, глядя смелыми, сверкающими глазами на дуков, закричал:

— Гей вы, ляхове, вражьи сынове! Ну-ка, подвигайтесь к порогу, чтоб мне, козаку-нетяге, было где в переднем углу с лаптями сесть.

Дуки нерешительно переглянулись. Бродяга смотрел на них уже не тем жалким бродягой.

— Вон, дуки-срибляники! — повторил он свой окрик.

Дуки видели, что с таким пьяницей и силачом не совлада­ешь, что он, пожалуй, и в них ендовой пустит — и заблаго­рассудили подвинуться, дать за столом место этому разбой­нику.

Шинкарка тоже присмирела и удивленно посматривала на странного гостя. Наймычка выглядывала из-за перего­родки, стараясь уловить его сердитый взгляд.

Бродяга между тем сел за стол на переднее место, отодви­нул от себя чарки и бутылки и вынул из-под своей рогож­ной опанчи [Опанча — старинная верхняя одежда в виде широкого плаща] щиро золотный обушек. [Обушек щирозлотный — разновидность оружия] 

— Гей, шинкарко! — крикнул он, кладя свой заклад на стол. — Цебер меду за этот обушек!

Перепуганная недавним громом, шинкарка не знала, что ей делать, и вопросительно поглядывала на дуков, боясь встретиться с сердитым взглядом бродяги.

Дуки с улыбкою переглянулись.

— Не давай ему, Настя, — сказал, наконец, Войтенко, — не выкупит он у тебя этого залога, пока не станет у нас волов погонять или у тебя печи топить.

Тогда бродяга, не говоря ни слова, распустил свой пояс из хмелевых плетей, расстегнул находившийся под рогожною епанчою кожаный широкий пояс — черес [Черес — пояс с калиткой для денег], тряхнул им, и из него посыпались блестящие червонцы, которые так и устлали собою весь стол.

Картина быстро изменилась.

Шинкарка ахнула и перегнулась всем телом через стойку. Красивые глаза ее засверкали алчностью, губы задрожали. У дуков, при виде такой кучи золота, и хмель из головы вы­скочил. Они бросились наперерыв ухаживать за бродягой.

— Ох, братику, пане козаченьку! Как же ты нас одура­чил! — заговорил Золотаренко.

— Выпей, козаченьку, выпей, сердце, нашего меду-го­рилки! — юлил Войтенко.

— Не держи на нас, братику, пересердия, что мы над то­бой насмеялись, — то мы шутили...

Нетяга, не говоря ни слова, подошел к отворенному окош­ку и свистнул.

И вдруг — откуда ни возьмись — в шинок входят три хорошо одетых казака, в виде джур, или оруженосцев, и, низко кланяясь, подходят к бродяге.

— Здоров був, батьку козацкий! Вот твои шаты, — ска­зал первый из них, — шелковые жупаны.

— А вот твои, батьку, желтые сапьянцы! — приветство­вал его второй джура [Джура — казацкий слуга; доверенное лицо военного руко­водителя].

— А это твои, батьку, червонные шаровары да шапка-оксамитка, — приветствовал третий.

И действительно, в руках у пришедших были дорогие одежды: у первого — голубые шелковые жупаны с золоты­ми кистями и шитьем, у другого — желтые сафьянные сапоги, у третьего — красные широчайшие штаны, такие ши­рокие, что когда в них казак идет, то сам за собою штанами след заметает.

Бродяга тут же, не стесняясь присутствием прекрасного пола, сделал свой туалет и закрутил усы.

Когда неизвестный бродяга преобразился в богато оде­того казака, в лыцаря, старший джура обратился к нему с следующими словами, повергшими дуков и шинкарку в крайнее смущение:

— Гей, Фесько Ганжа Андыбер, батьку козацкий, слав­ный лыцаре! Долго ли тебе тут бездельничать? Час-пора идти на Украине батьковать.[21]

Дуки даже отшатнулись назад при этих словах и под­винулись к самому порогу.

— Так это не есть, братцы, козак, бедный нетяга, — шептались они испуганно.

— Эге! Это есть Фесько Ганжа Андыбер — гетман за­порожский...