Сагайдачный. Крымская неволя - Даниил Мордовцев

— Где козлу до такой! Точно у доброго москаля...

Между тем лодка пристала к этому берегу, и из нее вместе с казаками и двумя неизвестными молодцами вышел сам тур, крутя головою и потрясая бородою... Его так и обсыпали кругом запорожцы...

Но в этот момент из него выскочил... казак, запорожец.

— Пугу! Пугу! — запугал он пугачем.

— Козак с Лугу!

— Ай, да это ж Карпо!

— Да Карпо ж Колокузни, чертов сын! Вот выдумал!

Из тура выскочил и другой молодец, знакомый наш Грицко, что возил патера Загайлу в таратайке... Тур, то есть его шкура, никем не поддерживаемая, повалилась на землю.

— Карпо! Карпуха, братику! Здоров був, братику! — начались приветствия со всех сторон и расспросы.

— Откуда? Как? Как бог принес? Сам убил этого чертяку? Что паны-ляхи? Что ксендзы?

— Ксендзы на хлопцах ездят...

— Как на хлопцах?

— Да вот я и коней панских привел... Они возили на себе Загайлу... Это Грицко, это Юхим, это друкарь, Федор Безридный — козаками будут...

В этот момент на валу прогремела вестовая пушка, и белый дымок ее понесло туда, к Украине... Другой белый дымок взвился с другой стороны вала, и снова грянул вы­стрел... И этот дымок понесло к Украине, пока не развеяло его в голубом воздухе... И третий дымок, третий выстрел...

Почти каждый из казаков глянул на хоругви и пере­крестился. Лица стали серьезные.

Как пчелы в свои ульи, сыпнули казаки каждый к своему куренному значку, к своей чайке, где молодые гребцы, каза­ки-молодики, пробовали ловкость и удобство своих весел.

— А как же хлопцы? — спросили Карпа другие казаки, указывая на его молодых товарищей, которые стояли как бы растерянные, пораженные никогда невиданным прежде зре­лищем отправления Запорожского войска в поход.

— Хлопцы со мною, — отвечал Карпо.

— Да у них нет ничего.

— Добудут в море да за морем — еще какие жупаны до­будут!

— А этого черта — тура?

— И он с нами поедет — в нашей чайке... Берите его, хлопцы, да гайда до човна!

Днепр запенился от нескольких сот весел, которыми гребцы бороздили его голубую поверхность. Выступало в поход более полусотни чаек, из которых на каждой было по пятидесяти и по шестидесяти казаков вместе с гребцами. Крик и говор стоял невообразимый: гребцы сталкивались веслами, перебранивались, слышались окрики рулевых... Ка­заки размещались по местам, закуривали трубки... С бе­рега махали шапками те из казаков, которые оставались сте­речь Сечь, пасти войсковые табуны, ловить и сушить на зиму рыбу...

— Берегите, братики, моего Лысуна!

— Стригунца, братцы, моего доглядайте!

Это последние заботы казаков, выступающих в море, последние их, как бы предсмертные, наказы — беречь их любимых боевых коней... А еще кто-то воротится?..

Скоро и «Січ-мати» исчезла из виду. Передовые чайки были уже далеко, точно будто они особенно торопились в далекую, неведомую дорогу. Вся флотилия скользила по воде тихо, бесшумно. Не слышно было ни криков, ни обычных веселых песен. Предстояло дело не шуточное: надо было так осторожно пробраться в море, чтоб «поганые» и не опомнились, как казаки упадут на них «мокрим ряд­ном»...

XI

Казацкая флотилия благополучно доплыла до Кызы-кермена [Кызыкермен — турецкая крепость того времени].

Это была небольшая турецкая крепостца, стоявшая почти у входа в Днепровский лиман и предназначенная собст­венно для того, чтобы запирать собою Днепр с его страш­ными чубатыми обитателями и не давать им возможности с их легкими, неуловимыми, как молния, и ужасными, как гром божий, чайками выплывать в Черное море, в этот дорогой бассейн падишаха, обставленный по берегам такими богатыми и красивыми городами, как Козлов, Кафа, Трапезонт, Синоп и сам Стамбул, блестящее подножие тени аллаха на земле.

На стенах Кызы-кермена торчало до дюжины черных пушек, мрачные дула которых обращены были к Днепру и каждую минуту готовы были изрыгать огонь и смерть тем дерзким смертным, которые осмелились бы из Днепра пробраться в заповедный бассейн падишаха, в голубое море, названное Черным потому, что во время бури на нем, как уверял Копычи-паша московского посла Украинцева, делаются черными сердца человеческие.[22] Кроме того, у крепост­цы от одного берега к другому перекинуты были цепи, которые преграждали реку, а если и не могли преградить ее окончательно, потому что от собственной тяжести опуска­лись в воду довольно глубоко и, во всяком случае, глубже, чем сидели на воде легкие казацкие чайки, как ореховые скорлупы, скользившие почти по поверхности, — если, повторяем, и не могли окончательно загородить Днепра, то по­средством разных поплавков, прикрепленных к ним, и звонких металлических погремушек предупреждали часо­вых крепости, особенно темной ночью, что неприятель кра­дется через цепи. Тогда пушки, наведенные как раз на это место, на заграждающие цепи, делали несколько залпов, и неприятель неминуемо бы погиб под ядрами или пошел бы ко дну со всеми своими чайками «раюв ловить», как вы­ражались запорожцы.

Все это очень хорошо знал хитрый «батько козацький, старий Сагайдак» и потому заблаговременно принял свои меры.

Он приказал флотилии остановиться, не доезжая не­сколько верст до Кызы-кермена у берега Днепра, где обра­зовалась как бы природная гавань. Берег покрыт был ле­сом — старыми дубами, осокорями, тополями. Сагайдачный, выйдя на берег, приказал казакам рубить самые толстые деревья и стаскивать их к воде. «Дітки» принялись усердно за работу и скоро повалили на землю несколько десятков дубов и осокорей, украшавших девственные берега этой дев­ственной реки.

— Сколько чаек, столько и дубов, детки! — распоря­жался Сагайдачный.

— Добре, батьку, — отвечали дружно детки и начали считать нарубленные кряжи.

— Считай ты, Хомо! — подтрунивали казаки над при­дурковатым, простодушным Хомою.

— Не в чорта ж ты и считать здоров!

Хома начал считать, загибая свои обрубковатые пальцы на правой руке.

— Оце раз, оце два, оце три...

Так он благополучно досчитался до двадцати девяти, а там спутался...

— Оце двадцать девять, оце двадцать десять, оце двад­цать одиннадцать...

Взрыв хохота прервал его своеобразное счисление. Хома оторопел и без толку пригибал то тот, то другой палец.

— Добре! Добре, Хомо! Считай дальше: двадцать де­сять, двадцать — люлька, тридцать — кресало...

Опять взрыв хохота.

— Чего ржете, сто копанок чертей! — гукнул на них старый атаман Небаба.

Наконец срубленные дубы были сосчитаны.

Подошел «старый батько Сагайдак», опираясь на саблю.

— А теперь, детки, в воду дубы, да привязывайте их легонько к челнам, — распорядился он.

— У! Не в черта ж и хитрый у нас батько, стонадцать коп! — ворчал про себя Карпо, волоча с друкарем, Грицком и Юхимом огромный дуб в воду.

Когда все срубленные деревья были стащены в Днепр, Сагайдачный приказал к каждой чайке привязать по де­реву, но так, чтобы они плыли не позади чаек, а впереди их. Потом сделали роздых на берегу, поужинали, не разво­дя огня, чтобы не выдать сторожевым туркам своего при­сутствия, отдохнули немного. Скоро надвинулись сумерки, а затем наступила ночь, темная, ветреная... Подул северный ветер, несколько свежий, известный у запорожцев под име­нем «москаля».

— «Москаль» поднялся, это нам на руку, — пояснили казаки.

— «Москаль» нас и в море вынесет.

К полуночи флотилия двинулась далее, но уже так, что каждая чайка шла почти весло к веслу с другою чайкою — двигались «лавою», в один или в два ряда. Шли необыкно­венно тихо: ни одно весло не плеснуло сонною водою, по­тому что флотилия шла не на веслах, а просто плыла по течению.

Впереди чаек плыли какие-то темные чудовища: не то лю­ди-великаны, не то звери, не то черные чудовищные рыбы... Торчали из воды какие-то руки, гигантские пальцы на этих руках: это плыли привязанные к чайкам дубы и осокори...

Тихо, необыкновенно тихо, хоть бы дыхнул кто-либо... Только дышит «москаль», дыхнет небольшим порывом, пробежит по воде и стихнет...

Где-то там, в темноте, запел петух: это в Кызы-кермене — турецкий петух, и он поет так же, как казацкий «швень» на Украине... Еще запел петух, это полночь... Небо так вы­звездило: вон Петров Крест, вон Чепига горит, Волосожары... И в Днепре, из темной воды, смотрят и мигают звез­дочки... Одна покатилась по небу и, казалось, упала в Днепр. Застонал где-то филин.

На одной из чаек, несколько выдвинувшейся вперед, чернеется на носу словно статуя. Это стоит неподвижно сам Сагайдачный и не сводит глаз с туманной дали... Там, впереди, в этом мраке, залаяла собака... Это в Кызы-кермене турецкая собака на ветер лает, не спится ей, как всякой собаке...

Чуть-чуть замигал впереди огонек... Должно быть, в окошечке сторожевой «башти»... А может быть, это звез­дочка... Нет, не звездочка — темнеется силуэт башни, стен...