Убийство городов - Александр Проханов

– Папа, я недавно рассматривала фамильный альбом, и действительно, наш Юра очень похож на прадеда Михаила. Та же бородка, те же глаза. Он даже пиджак себе подобрал того же покроя. Что он за человек был, наш прадед Михаил?

Сын тонко усмехнулся и тронул бородку. Кольчугина вновь поразило это родовое сходство, которое волной передавалось из поколения в поколение. Возник образ деда, которого он помнил уже стариком, желчным, язвительным, всем и вся недовольным. Под старость его снедала губительная тоска.

– Дед Михаил от сохи, из нашего молоканского рода. Отец его, Тит Алексеевич, был неграмотный. Но крупно разбогател и всем своим детям дал превосходное образование. Одного послал в Германию, в университет Гейдельберга. Другого сделал инженером. Дочку отдал на Бестужевские курсы, и она впоследствии раскапывала Помпею. Дед Михаил стал химиком, но при этом увлекался живописью. Дружил с художниками «Мира искусств». В его квартире на Страстном висели полотна Головина, Судейкина, Зиги Валешевского. – Кольчугин представил ту исчезнувшую комнату, где стоял рояль, стол украшала фарфоровая лампа под шелковым абажуром, на стене висели картины с зарослями сирени, циркачами и клоунами, поражавшими его детскую фантазию. Дед, кашляющий, все курил и курил, окутанный сизым дымом. – Когда началась очередная Русско-Турецкая война, он ушел в армию. Командовал батареей горных орудий, которые в разобранном виде навьючивались на лошадей. Однажды под Карсом, в горах, отряд нашей пехоты попал под обстрел турок. Началась паника. Дед не растерялся, приказал развьючить и собрать орудия и прямой наводкой расстрелял турецкие цепи. За это был награжден «Золотым оружием». Когда в Тифлисе ему вручали награду, при награждении присутствовал маленький цесаревич Алексей. Дед так разволновался, так был тронут видом хрупкого мальчика, что в нарушение этикета подошел и поцеловал его. – Кольчугин испытал головокружение, какое бывает, когда смотришь в перевернутый бинокль. Предметы бесконечно удаляются, словно их уносит вдаль. Этой далью было его детство. Дед Михаил в пыжиковой шапке, в худом пальто шел в московской метели. – Потом он попал в лагеря и работал на севере, на лесоповале. Как-то сказал мне: «Жалею, что не пошел добровольцем в Белую армию».

Кольчугин умолк. Дети и внуки молчали, задумавшись. Кольчугин подумал, что его память удерживает множество образов, доставшихся по наследству из времен, ему не принадлежавших. Сейчас он зачерпнул из прошлого ковшик воспоминаний, перенес сюда, оросив этими воспоминаниями собравшихся в семейном застолье. Быть может, когда-нибудь, когда его уже не станет, внуки поведают своим детям это семейное предание.

– Катя, принеси из дома гитару, – попросила дочь. Та ушла в дом и вернулась с гитарой, смуглой, медовой, инкрустированной перламутром. Гитара тихо забренчала в руках у дочери. Жена играла на этой гитаре, и даже когда болела, тихо пела свои чудесные песни, пленявшие его в первые месяцы их любви. – «Мой друг рисует горы, далекие, как сон, зеленые озера да черточки лесов». – Дочь перебирала струны, прислушиваясь к рокочущим звукам. Она выбрала эту давнюю песню, романтическую усладу туристов, которая звучала в доме в ее детстве. Кольчугин испугался забытых слов, которые пела ему жена в самые первые их, чудесные дни. Они сидели вдвоем в комнате, чьи окна выходили к железной дороге, и в сумерках бежали огоньки электричек, мерцающие бусинки. Она пела, поднимая на него глаза, и он восхищался золотыми переливами ее любящих карих глаз.

Дочь тряхнула головой, ударив по струнам, с той же озорной веселостью, как делала это жена. Была на нее похожа воздетыми бровями, карими глазами, малиновым ртом и тем же изгибом кисти, которой накрывала струны.

– «Бирюзовые да златы колечки, эх да расплескались да по лугу. Ты ушла, и твои плечики скрылися в ночную мглу». – Дочь смотрела на него, желая, чтобы он вспомнил эту цыганскую песню.

Ах, как пела жена, с какой огненной страстью, с пьянящей женственностью. И гости, наполнявшие их дом, начинали прищелкивать пальцами, дрожать плечами, словно готовы были пуститься в лихой пляс. Он восхищался, гордился, любовался ее красотой.

– «Когда еще не пил я слез из чаши бытия, зачем тогда в венке из роз к теням не отбыл я?» – Этот романс на стихи Дельвига жена пела в сумерках осеннего дома, когда уже начиналась ее болезнь. Не подходя к ней, из соседней комнаты он слушал ее ослабевший голос и был готов разрыдаться.

Теперь эти рыдания вновь подступили. Он вдруг ослабел и сник.

– Вы посидите, а я пойду в беседку и там полежу. – Кольчугин покинул застолье, которое продолжало петь и смеяться. Зять Тим-Тим читал сочиненный им стих о любви.

Кольчугин прилег в беседке, укрывшись пледом. Смотрел, как ветер дует в круглую осину, и дерево, словно огромная одноногая птица, раскрывает перья, готовое взлететь. Но ветер стихал, и зеленые перья опускались, осина стихала.

Болезнь выпивала из жены соки. Жена теряла силы, худела. Беспомощно и печально взывали ее темные большие глаза.

– Неужели я скоро умру?

Кольчугину было невыносимо чувствовать на себе ее умоляющий взгляд. Она лечилась, сопротивлялась. Он доставал самые редкие дорогие лекарства, возил на приемы к медицинским светилам. Она ездила в монастыри, прикладывалась к мощам, пила святую воду. Но постепенно надежда на выздоровление гасла в ней, она равнодушно, нехотя принимала лекарства и всей душой предавалась молитвам. Не об исцелении, а о том, чтобы Господь принял ее к себе. Кольчугин видел, как она удаляется от него. Удаляется из жизни, словно ее подхватил невидимый темный поток и уносит. И он не в силах ее удержать.

– Господи, как я устала! – сказала она однажды.

Когда ей стало совсем невмоготу и она почти не вставала, у них в доме поселилась монашка Клавдия Сидоровна, маленькая, худенькая, как птичка, умильная и услужливая. Она все время проводила с больной. Когда он заглядывал в комнату жены, видел, что монашка стоит на коленях у ее изголовья, читает молитвослов, а жена, в белом платочке, с недвижными глазами слушает покаянный канон.

Жену увезли в больницу, и, пока ее не было, он с Клавдией Сидоровной вечерами совершал вокруг дома крестный ход. Нес образ Спасителя, Клавдия Сидоровна держала у груди икону Богородицы. Пела тихим взволнованным голосом. Он послушно исполнял ее указания. Страстно молился об исцелении жены. Троекратно крестил иконой вход в дом. Сквозь яблони светила большая осенняя луна.

– Дедуль, мы поехали. – В беседку вошла внучка Катя, нежно прижалась к нему.

– Дед, ты лежи, не вставай. – Тим-Тим протянул ему руку. Пришли прощаться внуки, сын и дочь.

– Ты звони. Если что, я сразу приеду. – Дочь поцеловала его теплыми губами, и ее сходство с женой почти исчезло.

Кольчугин подумал, что сейчас сообщит о своем намерении ехать в Донбасс. Но промолчал. Смотрел, как отъезжают одна за другой легковые машины.

Вечером позвонил подполковник Новицкий:

– Дмитрий Федорович, вас будут ждать в Ростове. Вылет через три дня. Вам обеспечат переход границы и доставят в Донецк.

– «Не бойся идти в Египет», – сказал Кольчугин.

– Что, что? – не понял Новицкий.

– Это из Священного Писания. «Не бойся идти в Донбасс».

Перед сном он подошел к рябине, тронул ее прохладную ветку. Поведал ей о своем скором отъезде. И вдруг жена вышла из рябины, высокая, статная, восхитительная, в пору своего женского цветения. Ее темные волосы стеклянно блестели. На белой шее, как драгоценные брызги, краснело фамильное гранатовое колье. Кольчугин благоговейно ей любовался.

Глава 10

Он был еще здесь, в своем подмосковном доме, среди пустынных комнат, родных деревьев, среди яблонь, отягощенных плодами. Но будущая книга, ее неясный замысел начинали проступать. Зачатье состоялось. В тайное лоно попало незримое семя, и начался рост. Еще не было у романа сюжета. Герои, еще неведомые Кольчугину, сражались на блокпостах, сжигали танки, умирали в полевых лазаретах. Но главный герой обретал черты. Обретал объем, в который Кольчугин поместит свою жизнь. Поселит свою душу, которая оставит его утомленную одряхлевшую плоть и облечется в новое тело. Случится переселение души, колдовское действо, когда душа покидает художника и переносится в героя книги. Как в детской сказке о царевиче, который кидался в кипящий котел и выныривал молодым и прекрасным. Роман был кипящим котлом, куда нырнет Кольчугин и всплывет, преображенный.

Так думал он, слыша под сердцем слабое биение будущего романа, словно женщина, чувствующая в своем лоне зарождение младенца.

Герой, о котором он думал теперь постоянно, должен обрести свое имя. Такое, чтобы герою, а значит, и автору было удобно жить с этим именем. Чтобы имя не разрушило характер героя, впустило в себя весь объем романа, не стеснило повествования. Кольчугин перебирал имена, примеряя их на себя, как примеряют одежду, чувствуя неудобство то в плечах, то в бедрах. Сбрасывал одно за другим неудобные одеяния.