Земля (сентябрь 2007) - журнал Русская жизнь

- Нет, не живу, - сказал я.

- Ну, значит, вы хотите посмотреть могилы, - сказал старик. - Гробницы, знаете, закопанные люди, памятники.

- Я не хочу смотреть ваши могилы. Зачем это мне?

- Может быть, вы посмотрите надгробное окно?

Я не согласился даже на это, и старик выпустил свой последний заряд.

- У меня есть там внизу, в склепе, пара черепов. Идемте же, посмотрите черепа. Вы молодой человек, вы путешествуете и должны доставить себе удовольствие.

Тут я обратился в бегство и на бегу слышал, как старик кричал:

- Посмотрите черепа! Вернитесь же, посмотрите черепа!

Джером Джером

I.

Четыре часа заполдень и полтора графина сухого, церковь Санто-Стефано и жареный окунь: я сидел на площади, покинутой даже американскими пенсионерами, в дремотном одиночестве, не имея сил и желания подняться. Надо бы посмотреть Фрари, пора допивать и отправляться во Фрари, - убеждал я самого себя, поглаживая запотевший стакан. Куда там: венецианские campo устроены так, что околачиваться на них можно вечно, - и если бы тревожное, беспокойное чувство туристической вины не погнало меня в сторону францисканского храма, я бы, верно, так и остался в кафе, любуясь запертыми черными ставнями окрестной готики, сокращая усыпляющий винный запас. Правда, я уже знал, что пьяную лавочку по всей Венеции закрывают с закатом. То был мой первый закат.

Я приземлился возле Лагуны за день до этого и почти сразу же оказался предоставлен себе. Друг мой Глеб, тамошний житель, к которому я прилетел, вынужденно отбыл в Россию, едва меня встретив. Впрочем, он успел показать мне нечто существенное. «Что вы хотите смотреть?» - «Тлен, пыль и камни». - «Извольте». Мы поднялись на колокольню острова Сан-Джорджо-Маджоре («И вам наверх, ребята?» - покосился на нас русский лифтер), парой монет бросили лучик на «Тайную вечерю» Тинторетто, зашли в самую лучшую, по словам Джозефа Б., подворотню на свете, выпили spritz, непременный местный напиток безделья и праздности. Глеб показал мне места, некогда обжитые Вяземским и семьей Фикельмон, с моста Академии махнул рукой в сторону коллекции Гуггенхайма (я по-хрущевски нахмурился) и, наконец, в непосредственной близости от моста Вздохов завел меня в ренессансный тюремный подвал.

Вот оно! Склепы, карцеры, цепи, подвалы! - начал я восторгаться. Не тут-то было. В бывшей тюрьме прогрессивно мигали и крякали телевизоры, крутились прожекторы, и механический голос сообщал концептуальную весть на дальневосточном наречии. «Современное искусство, биеннале, корейцы», - улыбался мне Глеб, объясняя, а я вертел головой: в том, как беспечно и ловко среди темных камней были разложены праздничные «артефакты», было что-то неправильное. Что-то чужое для камня. «Лучше уж быть здесь арестантом, чем куратором», - хотелось пожаловаться, но из вежливости к голосящим на все лады произведениям я промолчал. В ту же ночь мне отдали ключи от мансарды палаццо графини де Полиньяк, а до того - семьи Контарини, выход с лестницы справа на улицу, слева - прямо на пристань Большого Канала. Я распрощался с хозяином и остался на всю неделю один. Завтра иду смотреть церковь Фрари, - порешил я, укладываясь.

Наутро, ковыляя через мост Академии, я еще раз взглянул на музей Гуггенхайма, эти «наносы дряни», как выругался классик. Эрнст, Малевич, Дюшан и Дали, рождение, прости Господи, жидких желаний. Хорошо, что они хоть не ставили в древних камерах воющие телевизоры. Зачем и кому, кроме чертей и балбесов, нужно видеть их именно здесь, по соседству с храмом Салюте, где резная Мадонна спасает Венецию от чумы? Стало быть, от новейших ис кусств не спасла и она. К счастью, меня ждет Беллини. Но, с поправкой на окуня и сухое, к нему я подался значительно позже, побаиваясь ажиотажа. И не напрасно: около Фрари всегда столпотворение, а я уже еле стоял на ногах от жары и графина. Пенсионеры, блондинки, экскурсанты, матерящиеся на родном, японки с мороженым, арапы, недозволенным образом продающие сумки, и снова пенсионеры - в гондоле, с нанятым аккордеоном.

«Как смешно, - думал я, глядя на ровную стену из спин, рюкзаков, длинных локонов и ядовитого цвета маек. - Та девушка, в десяти шагах впереди, под руку с кавалером, странным образом напоминает другую, мне донельзя знакомую. Рост, фигура, походка». Я чуть ускорился, догоняя, - и гулявшая пара моментально перестала казаться забавной. Дело в том, что на свете есть люди, которых, как бы вы того ни хотели, вы уже не научитесь не узнавать.

II.

Десять лет назад мы познакомились в университете. Невест положено было отыскивать на филологическом, там же развивались и сюжеты с менее удачным финалом. Она была преувеличенно ти хой, домашней: мягкий голос, роди тельский дом, конечно, на метро «Аэропорт», прилежная расшифровка днев ников одного довольно унылого славянофила, вязаный свитер, интересный моим неумелым рукам второкурсника. Я был ужасно влюблен: водил ее по бульварам, пугая рассказами о художнике, что лаял в те годы собакой, и еще об одном, драчливо-сортирный промысел которого вряд ли был правильной темой в процессе ухаживаний, но мне уж очень хотелось соригинальничать. Да что уж там - мне страсть как нравилось современное чудо-искусство, такое лихое и бравое, а также «вменяемое и адекватное в выборе дискурсивных стратегий», как писали в тогдашних журналах. В восемнадцать лет еще не стыдно быть умным и очень продвинутым. Ей, кажется, нравилось, что я нес, - до меня о перформансах с актуальными акциями она и не подозревала.

А потом она меня бросила. Кажется, не за-ради кого-то, а попросту я ей наскучил или были иные причины, мне до сих пор неведомые. Я очень долго страдал, причитал, ныл и надоедал ей, уже безразличной, а после, наконец, успокоился. Кроме меня, она вроде покинула и славянофила, получила диплом, переехала в менее интеллигентный район, а еще, сильно позже, завела себе долговязого недоросля. Того самого, что таращится на меня возле Фрари - пока я сообщаю ей, шокированной моим появлением, что, мол, приехал, недавно, у друга, Беллини, впервые, мансарда, сухое, походка, нечаянно, рад. «А ты на биеннале?» - спрашивает она уверенно. Я сомневаюсь, как лучше ответить. Нет, я скорее по части камней и церквей, инсталляции - это, конечно, достойно внимания, но в этот раз без меня и т. п. Выясняется, что она здесь по делу: занимается русскими выставками, важный куратор и специалист по контемпорари арт. Я уважительно что-то поддакиваю. Им нужно на самолет, извини, было мило так встретиться. Провожая глазами куратора под руку с некуратором, уходящих по-быстрому прочь в совершенно чужом городе, я понимаю: Беллини и Фрари сегодня меня обо ждут. Я присаживаюсь в первом попавшемся заведении и предсказуемо выбираю холодное и дешевое. Когда небеса издеваются, грешники от огорчения напиваются.

Они опоздали на самолет. Я был найден по телефону все в том же кафе (позади еще полграфина) и торжественно обещал приютить их - ибо семья Контарини, графиня де По линьяк и друг мой Глеб отлучились на время. Мы принялись жить втроем в одной комнате, в разных углах. Той же ночью, глядя на их суету возле простынь, дорожных баулов, расчесок, сорочек и джинсов, я думал о том, сколько раз нечто схожее повторялось со мной - в роли того же нескладного мальчика, что готовится спать рядом с ней. Вроде того, но другого. Он, кажется, изготовляет арт-видео - надо полагать, актуальное и дискурсивно продвинутое. Исполать ему. Но как она ладно, прелестно сидит на подоконнике - церковь Санта-Мария-дель-Розарио в полутьме за окном ей так гармонично подходит. Я обнаглел и спросил у видеомейкера, сколько лет ему. Два дцать. Когда я гулял ее всеми бульварами, ему было десять. А когда переживал и отчаивался - уже одиннадцать? или двенадцать? Я позабыл. Только они улеглись, обнялись и заснули невинным сном благопристойных гостей, я обнаружил, что не чувствую ничего. Нуль, пустота и глухая могила - на том месте, где у мальчика-второкурсника была ревность к дневнику одного несомненно унылого славянофила и еще уйма прочих страстей. Брысь, немедленно спать. В Венеции сон недолгий - до первых колоколов.

На другой день я затащил их смотреть францисканскую церковь - другую, не Фрари, поменьше и тише. Впрочем, и там есть Мадонна Беллини. Пока мы туда шли, я молчал и прислушивался к разговору. «Перформативная стратегия этой акции указывает на трансгендерные амбиции», - бубнил ее милый друг, и что-то еще про Лакана. Судя по их обсуждениям, вся Венеция, город зеленых ступеней, ведущих к воде, православных святых на уцелевших от Византии иконостасах, кривых и глухих закоулков и спрятанных, тайно цветущих дворов, была столицей радикального, репрессивного, речевого, репрезентирующего им обоим что-то важное жеста. Жеста, не образа, - образам я пошел поклониться один, покуда они продолжали беседовать об артефактах. В храме Сан-Франческо-делла-Винья было пусто, один только монах в тонких очках и сандалиях на босу ногу без всяких эмоций смотрел на то, как я неправильно перекрестился. Туризм стоит схизмы. Я хотел было вернуться на улицу, но обнаружилось, что есть другой выход.