Земля (сентябрь 2007) - журнал Русская жизнь

Рядом с церковью оказался незаметный для посторонних кладбищенский дворик. Могилы были вмурованы в каменный пол. Я, как зачарованный, принялся кружить перед ним, напрасно пытаясь понять, кто был здесь похоронен, когда, сколько здравствовал и в каком был чине. Здесь было то, что я искал. Чужая и уже прожитая жизнь, ее пыльные, ветхие знаки есть главный смысл куда-либо ездить, ведь не в поисках же «острых ощущений и позитивных развлечений» я сюда направлялся, а только за памятью - мертвой, но оттого не менее драгоценной. Однако, увлекшись камнями, я не увидел самого главного. Чуть позади, в глубине, прямо на стертых веницийских могилах, - стояли объекты и артефакты. Картонные граждане, почему-то без головы, покачиваясь, изъясняли неведомый мне арт-проект. Прямо над воротником к ним была прикреплена электронная надпись бегущей строкой, равно мне непонятная. Мои спутники, до сих пор скучавшие, оживились. Оказалось, что безголовые чучела, возвышавшиеся над гробами, здесь зачем-то нужны, и их скрытое предназначение требует острой дискуссии прямо сейчас. Я было отвернулся, но не удержался - и посмотрел краем глаза на них, споривших о своем, дискурсивном. Высоченный, румяный видеомейкер в красных шортах был, конечно, всем плох с точки зрения строгости темной могилы, на которой стоял, - но ведь именно он был счастливо влюблен и почти что женат, именно он, а не я и уж тем более не покойник, прах которого он попирал нарочито небрежными кедами. Ну а что до нее - почему-то спустя десять лет я по-прежнему думал, что нету такого наряда, в котором она может выглядеть дурно. Я вздохнул, подошел к ним, переступив через гробовой камень, и попытался встроиться в разговор об актуальных стратегиях.

III.

Через два часа после их вторичного - и успешного - выезда в аэропорт я сидел на Санто-Стефано. Рыбный день был вчера, поэтому только графин составлял мне компанию. Я уже более чем изрядно набрался, и даже Беллини, еще не виденный в церкви Санти-Джованни-э-Паоло, не отягощал мою беглую совесть. Как же так вышло, что она появилась и отбыла восвояси, не оставив прежнего второкурсника в клочьях? Неужели меня даже не раздражает куратор в обнимку и под руку с некуратором? Почему я в своем добродушном, нетрезвом, туристическом мареве симпатизирую жертвам биеннале? Гроб, пожалуй, бывает неправ в своей безукоризненной ясности: и тому безобразному миру, что шумит наверху, должно быть свое место. Оно заодно продлит жизнь каждому темному камню, могильному или тюремному, дав ему новый, румяный сюжет. Так же и мне, одинокому неразумному пьянице, пригодилась моя высокохудожественная бывшая половина.

Рядом со столиком, на стене я приметил афишу. Некая знаменитая англичанка приглашала посетить ее новый перформанс. Она будет встречаться со всеми прохожими и из них выбирать - то ли объекты, то ли артефакты для своего, вестимо, трансгендерного проекта.

Я спросил у официанта расчет и отправился на встречу с современным искусством.

* ЛИЦА *

Погорельщина

Коллективизация глазами детей

Александра Константиновна Голубева, деревня Монастырское Костромской губернии

Я родилась в центре русской земли, в Костромской губернии. Ближайшим городом, в семнадцати километрах от нас, был Галич. К моменту, когда я стала что-то помнить, монастыря действующего уже не было: стояла очень красивая церковь старой постройки и здание приходской школы, где я и училась. Наша деревня, в свое время приписанная к монастырю, была зажиточная.

Меня воспитывали тетки, сестры отца. Мать умерла, когда мне было два года, отец снова женился, и в новой семье появились другие дети. Но жили мы все в одной деревне.

Во времена моего детства и юности, вплоть до Великой Отечественной, наша деревня состояла из тридцати пяти - сорока домов. Жизнь до колхоза я помню хорошо. Вокруг деревни было шесть огороженных полей, и там у каждой семьи своя полоса или участок. Но на каком поле что сеять - озимые, яровые, клевер, пар, лен, картофель, - решал сход, и все подчинялись этому решению. Если кто не управлялся с уборкой, приходили на помощь всем миром. Луга были общие, косили все вместе и вместе убирали сено в стога. А зимой привозили по санному пути в село, раскладывали посреди деревни копнами и делили по жребию. На первое время индивидуальные участки для травы были только около овинов, где сушили и обмолачивали хлеб. Хлеб обмолачивать тоже соединялись по две-три семьи. Всем миром нанимали одного или двух пастухов для скота, пастбища были в трех километрах от деревни, в лесу. Пастухи ночевали и питались по очереди в каждой семье по две-три ночи, и каждый старался кормить их получше.

В летнюю пору работали в поле от зари до зари, то есть по четырнадцать-шестнадцать часов. При этом еще надо поработать в огороде, загнать домой скот, подоить корову, а женщинам испечь хлеб и приготовить еду. Деревня была не бедная, даже наоборот: в каждом доме одна-две коровы, лошадь, две-три овцы, куры, поросенок. Но только в двух-трех домах были наемные работники, их брали на лето, когда хозяин уезжал в город на заработки, а жена оставалась с маленькими детьми.

Посреди нашей деревни стояла часовня с иконой святого митрополита Ионы и другими иконами. Моя бабушка Анна Афанасьевна была там хранительницей ключей, в праздники зажигала лампады перед образами. Там проходили молебны, в них участвовали все жители деревни. Продолжалось это, видимо, до начала тридцатых годов, так что помню я это смутно. Но часовня сохранялась, еще в середине семидесятых стояла на месте; не знаю, что с ней сейчас. К сожалению, в детстве я никогда не спрашивала у бабушки о происхождении этой часовни.

Агитировать за коллективизацию начали где-то в тридцатом году. Жители опасались: поговаривали, что будут отбирать землю. Но пропаганда была очень упорная. Вступить в результате решились тридцать пять семей. Крестьяне записывались в колхоз, а затем со слезами сводили в общую конюшню лошадей с соответствующим скарбом. Но колхоз был маленький по численности, весь управленческий аппарат состоял из председателя, бригадира и счетовода, а поскольку многие работы и ранее выполнялись всем миром, к колхозу, по-моему, привыкли быстро. Тем более что в личном пользовании был оставлен весь скот кроме лошадей и приусадебный участок. Не вступили в колхоз только одинокие, старики. Жила у нас, например, на окраине деревни бабушка, травы собирала и гадала на картах - зачем ей?

Первым председателем колхоза стал мой двоюродный брат Сергей Александрович Романов, ему было тогда двадцать пять лет. Позднее он был еще и директором маленького маслосырзавода, где работали не больше восьми человек, а изготовляли сыры и масло высшего качества для экспорта. На трудодни колхозники получали хлеб, сало, картофель. Молоко в каком-то количестве сдавали как налог. А затем, после перерасчета налогов, можно было его уже сдавать, получая взамен масло и сыр по коэффициенту, видимо, выгодному для крестьян. Помню, что этим многие пользовались. Возчики за молоком приезжали прямо в деревню.

Много разговоров идет о раскулачивании. Нас процесс раскулачивания коснулся мало, хотя наши крестьяне по уровню достатка были середняки. В какой-то момент в районе стали удивляться: как, мол, такое большое село, и ни одного кулака не нашли? В результате раскулачена была семья наших соседей. Семья эта состояла из мужа с женой и трех взрослых незамужних дочерей-вековух. Все трудились, иждивенцев уже не было, поэтому жили зажиточно, без наемного труда, и замкнуто. И вот, когда поступило распоряжение про раскулачивание, деревенский сход собрался и решил, что они самые богатые, детей маленьких у них уже нет, да и не любили их в деревне. Куда они были выселены, никто никогда не узнал. Бабушка моя рассказывала, что все вещи остались, и даже лошадь стояла посреди двора. Лошадь решено было забрать в колхоз, все равно никто бы ее себе не взял. А в их доме потом сделали ветеринарную службу.

Еще четыре самых зажиточных семьи успели уехать в город до раскулачивания, одна в Москву, остальные в Ленинград. Связи с городом у крестьян Костромской губернии всегда были, так как мужчины часто уезжали на заработки и почти все имели строительные специальности.

После организации колхоза директор нашей четырехлетней школы пробил школу-семилетку. В соседней деревне остались два здания барской усадьбы. Он сумел получить их, отремонтировать, и в них заработала школа рабочей молодежи. Я окончила там семь классов, а потом уехала в Галич учиться в техникум. Директор школы, Никитин, все говорил родителям: «Следите, чтобы она обратно не вернулась!» Я через год действительно вернулась: мне как-то показалось, что учителя в техникуме невнимательны ко мне. И год проработала в колхозе. Но тут ребята, кто посмелее, поехали поступать в техникум уже подальше, в Кострому, и я подалась с ними. А потом перебралась учиться в вуз в Ленинград.