Капитан Филибер - Андрей Валентинов

— Принц, вы пропали. И даже попали. Это я вам вполне официально говорю. Итак, блокнот, карандаши, лезвие, чтоб острыми были… И не спорьте! Если бы вы могли мощным толчком бросить тело вверх, ухватиться руками за горизонтальный сук в трех метрах от земли и еще винтом на 180 градусов…

Плачущую женщину в черном платке увели под руки двое шахтеров-«гвардейцев» — бережно, успокаивая, что-то шепча на ухо. Только как успокоишь? Ее сын лежит под красным кумачом рядом с мертвыми товарищами совсем близко отсюда, за дымящимся остовом станционного здания. Девятнадцать убитых, семеро погибли безоружными, две женщины, ребенок… По всей Лихачевке сколачивают гробы.

Еще дюжину трупов нашли прямо за путями, в маленьком овражке. Пассажиры с поезда — с нашего поезда. Не рискнули спрыгнуть, понадеялись на судьбу.

…И еще один солдатик — где-то там, у насыпи. Тоже не вписался.

— Вяжите гада! — еле слышно, белыми губами шепчет командир Максим Жук. — Вяжите!

Приказ не нужен. «Гвардейцы» крутят руки мордатому босоногому парню, которого опознала несчастная мать. Убивал… И он, и десяток других, тоже опознанных и связанных. Главных виновников уже нет, их обгорелые трупы сгрузили на повозки, пугая до белой пены несчастных лошадей, чтобы выкинуть, словно падаль, среди мерзлой степи. Не быть тебе, Полупанов, красным комбригом, не дожить до 1937-го!

Но и среди мелкой шушеры остались убийцы. Ничего, всех опознают, каждого разъяснят!

За станцией, среди желтой мертвой травы — длинная шеренга бывших солдат 27-го запасного. Без шинелей, без сапог, кое с кого гимнастерки содрали. Тихо стоят, тихо ждут. Со всех сторон — «гвардейцы» с «мосинками» наперевес, по флангам — трофейные «максимы». Не забузишь, не загорланишь! Двое попытались — и теперь светят босыми пятками, в серые тучи, не мигая, глядят.

Руководствуясь революционной законностью, товарищи! Приведите сюда Сергея Ковалева вместе со всей «Amnesty International», пусть возразят, пусть защитят свои гребанные human rights!

— Мать попа требует, — так же негромко, сдавленно говорит командир. — Ваньку чтоб отпевать. Плачет, кричит. А он же не верил, Ванька, брат мой, он же за коммунию был!

— Йды, Максим. Додому йды, до матери! — «партячейка» Петр Мосиевич берет парня за плечи, чуть встряхивает. — Говорю: йды! Сами тут… разберэмося.

Я киваю. «Разбэрэмося». В лучшем виде.

Еще три женщины и тоже в черных платках. Обходят строй, в лица глядят, в глаза. Большинство стоит ровно, не дыша, кое-кто не выдерживает, отшатывается.

— Этот, этот! Соседа нашего застрелил, нелюдь!..

Переглядываются шахтеры, усмехаются недобро. Еще один, значит.

— Вяжи убивца, товарищи!

Не позвали сюда господ офицеров, и юнкеров не позвали. Нечего «кадетам» встревать, когда свои со своими разъясняются. У вас, «кадеты», своя война, барская — а у нас своя, пролетарская. Горняцкая, ятить их перебабушку во седьмую лаву через пятнадцатый штрек!

Понимаю — не выдержат шахтеры. Еще немного — и покосят всех пулеметами. Без разбора, без выбора.

— Товарищ Шульга! Нельзя расстреливать, не простит Антонов. Сожжет Лихачевку, никого в живых не оставит. Пусть убираются к черту! Дайте очередь над головами, пусть в степь бегут. Доберутся куда-нибудь — их счастье. Нельзя расстреливать, нельзя!

— Ой, товарищ Кайгородов, сам розумию. Зараз прикажу убийц обратно увести, про остальных так и быть, подумаем… А тых, хто вбывыв, все одно придется порешить, потому как не люди воны. Ничего, тыхо зробымо, помните, я про старую шахту говорыв? Рты позатыкаемо, на телегах под рядном отвезем… Спросят если, мы и знаты ничего не знаем и видаты не видаемо…

Спокойна речь партийного товарища Шульги Петра Мосиевича. Понимаю — ничего не изменить. Свяжут, изобьют напоследок от всей шахтерской души, сбросят в черный холодный ад. Может, и гранат вслед накидают для верности.

— Алапаевск…

Само собой вырвалось, но услышал дед-«партячейка». Покосился недоуменно:

— Цэ на Урали? Там шахты неглубокие, нэзручно. Ничего, пристроим иродов…

Уводят убийц — кого волокут, кому штыками идти помогают. Остальных сгоняют в кучу, прикладами трамбуют для компактности. В ответ — вой до самых серых небес. Не хотят умирать дезертиры, не для того офицеров на части рвали и поезда захватывали. Обидно! Почти до самого дома добрались с барахлом награбленным, еще чуток — и на печку к теплой бабе, как и обещано, как в «Декрете о мире» прописано. Всего и дело-то: калединцев с «кадетами» погромить и пострелять, добычу в узлы связать…

Такая, понимаешь, непруха!

— Петр Мосиевич, отпустите их! — повторил я уже во весь голос. — Пусть идут, куда хотят. Не их мне жалко, поймите!..

Тяжело вздохнул партийный дед, даже глаза закрыл. Не иначе, Алапаевск представил — на всех сразу, чтобы шахта доверху. Задумался, усы седые огладил:

— То быть по-вашему, товарищ Кайгородов. Говорите, хай в степь бегут? Ну, хай бегут, тилькы лишнее оставят. А мы кулеметами пособим — чтоб резвее бежала ця наволочь.

Шагнул вперед шахтер Шульга. Попятились бывшие солдаты 27-го запасного, почуяли.

— Кулеметы — цельсь!

Замерло все. Усмехнулся Петр Мосиевич, к дезертирам повернулся:

— До дому захотилы? Зараз пойдете — побегите со всей вашей дури. А ну, босота драная, сымай рубахи и портки! И панталоны сымай!..

Юнкер Принц свернул телеграфную ленту, аккуратно положил на стол, взглянул вопросительно. Я пожал плечами. Вслух можно было не проговаривать. И в самом деле, чего придумать? Военный совет разве что провести? Прямо здесь, в телеграфной с разбитыми стеклами и сорванной с петель дверью?

— Самое время совершить мой любимый военный маневр, — мечтательно улыбнулся Хивинский. — Знаете, господа, у нас в батальоне служило много малороссов. Они прекрасно формулировали: «Тикай, хлопци!»

— Угу. Весьма экзотично-с, — чуть подумав, оценил фольклорист Згривец. — А у нас была команда: «Атаковать Урал». Капитан, эшелон готов, если вы не собираетесь устраивать… э-э-э-э… Фермопилы…

Военный совет начался по всем правилам. Сперва высказывается младший по званию, затем следующий.

Антонов-Овсеенко твердо решил с нами разобраться. От Должанской, где стоят его войска, ехать всего-ничего, даже если тихим ходом. Интересно, чем богат будущий троцкист-уклонист? Регулярных частей точно нет, разве что такие же одичалые «запасные». Понятно, Красная гвардия из Москвы и Питера, матросы Железнякова, Сиверса и Ховрина, будущая звезда НКВД Павлуновский со своими башибузуками… А бронепоезда? Это было бы совсем ни к чему.

За разбитым окном требовательно и сурово подал голос паровозный свисток, словно намекая. Пора, пора атаковать Урал! Только где он, этот Урал?

— Эшелон готов, — повторил штабс-капитан. — Кайгородов, чего мы ждем? Как говорится, спасибо этому дому…

Я кивнул. Спасибо! И оружием загрузились, и припасами. У Полупанова обнаружились не только запасы сухарей, так что Принцу с его чертежным почерком придется постараться. Прав маршал Монтекукулли: для войны требуются только три вещи: во-первых, деньги, во-вторых, деньги, в третьих…

Личный состав даже успел пообедать. Целые сутки постились, а какая война на пустой желудок! Меня тоже звали, но как-то не сложилось. Сгорел аппетит — вместе с Полупановым.

— Чернецов, кажется, на станции Несветай, совсем рядом? — ненавязчиво намекнул Хивинский, кивая в сторону расстеленной на столе карты, тоже трофейной.

— Что? — спохватился я. — Нет, его срочно отозвали в Новочеркасск, дорога на юг перерезана. Портупей-юнкер Иловайский только что оттуда.

Рука нырнула во внутренний карман, нащупала сложенную вчетверо бумагу. Успел-таки портупей, молодец!

Пора решать.

— Грузимся. Но… Знаете, господа, не хочется начинать войну по-разбойничьи. Налетели, набрали добычи, скрылись. Мы же… Зуавы, в конце концов.

— Герольда пошлем к боль-ше-вич-кам-с? — мягко улыбнулся Згривец. — Не много ли чести для этих, растудыть-переятить хреногловых, в Параскеву Пятницу через орудийный канал…

Я задумался. Герольда? Можно и герольда.

«Капитану Филиберу.

Сердечно благодарю Вас и чинов Вашего отряда за присланные орудия. Постараюсь не остаться в долгу. Вас же, капитан, отныне считаю своим лучшим другом.

Ваш Василий Чернецов.»

Я спрятал записку обратно в карман, постаравшись не помять. Автограф! Хотел толкнуть дверь, но вовремя вспомнил, что это не требуется. Нет двери, отменена именем Революции! Ну-с, что там на станции?

А на станции…

— Р-равняйсь! Смир-рно!

Я чуть не попятился. Незнакомый резкий голос, хриплый, словно после бронхита. Незнакомый парень лет двадцати пяти в короткой подшитой шинели. Слева, у сердца — солдатский «Егорий», не простой, с «веточкой». Офицерская фуражка, погоны — один просвет, одна звезда. Правый рукав шинели пустой. Была рука — нет руки.