Крепость - Лотар-Гюнтер Буххайм

- Если хочешь выиграть войну, нужно просто использовать также и психологические средства. Ты-то должен это понимать.

Боковым зрением ощущаю ожидающий взгляд Старика, и меня так и подмывает спросить: я правильно расслышал – ты сказал, выиграть войну? но вместо этого отвечаю: – В любом случае, довольно много последствий за двадцать рейхсмарок – или за что там еще, – за которые последует орден на шею. Ранее желающие воевать были готовы, по крайней мере, воевать за какую-то перспективу! Старик начинает вновь прочищать свою трубку. Он прочищает ее смешными маленькими складными приборчиками очень тщательно и показывает ясно, что не расположен в такой концентрации говорить. -Американцы могут вполне радоваться, начинает он вдруг снова. – У них теперь есть, по крайней мере, одна из наших лодок – с начала июня. Подлодка Девять-C – U505. Старшего лейтенанта Ланге. Бывшего торговца шифером. Его захватили на втором выходе в море. Почти ровно двадцать градусов западной долготы – между Канарскими островами и Островами Зеленого Мыса. Он туда отплыл из Бреста, относился ко второй флотилии. Американцы сразу раструбили об этом на весь мир. Радовались, как дети. Терпеливо жду, пока Старик вновь раскурит тщательно набитую трубку, пыхтя выпустит клуб дыма и, наконец, продолжит: – Даже не открыли нижние затворы и не позволили лодке исчезнуть, как было бы раньше.

- Они еще выходили на связь?

- Нет, насколько я знаю. Просто так оставить подлодку для захвата! Не могу понять!

Старик печально качает головой, словно имитируя непонимание.

- А можно ли узнать, не происходило ли подобное раньше?

Старик ни разу не поднял взгляд. Он ведет себя так, как если бы я ничего не сказал.

– Из множества лодок, которые безмолвно пропали, – настаиваю я, – еще не одна могла быть захвачена подобным способом. Британцы вряд ли передали бы это по радио. У них соблюдается строгая военная тайна даже на то, что в наших магазинах случайно скажут. ...

Тут Старик поднимает глаза и, наконец, произносит: – Мы просто очень честные люди!, – при этом он делает такое глупое лицо, как всегда, когда хочет подавить распирающую его изнутри усмешку. Он хочет провернуть такое же и сейчас, но в этот раз у него ничего не выходит. Старик находит спасение, продолжая говорить:

- Довольно подлые парни, мы это точно знаем, сволочи, я бы так сказал. Ложный Альбион, вот как это называется!

- Должно быть, от излишне выпитого виски ..., – я говорю в унисон.

- Точно – и еще от курения сигар. А все это вместе портит характер.

- И у старика Черчилля даже сифилис...

- С чего ты это взял?

- Лично от Фюрера узнал! Он назвал этого старого лорда адмиралтейства «сифилитиком» – в открытую – прямо по радио!

При этих моих словах Старик, приподнимаясь со своего высокого стула, говорит:

- Фюрер, конечно же, это знает! Фюрер всегда прав! – А теперь мне нужно перекусить!

В полном изумлении хочу воскликнуть: – Ничего себе! но стараюсь незаметно проглотить это свое восклицание. Наш стоматолог говорит изо дня в день все резче и очень уж откровенно. Кажется, ему по барабану, кто его слушает. Когда в клубе слышу его очередную болтовню: « Все эти солдатские ценности, солдатский этос – уже больше не могу все это слышать! Будто это создает особое отношение к военным ...», то потихоньку ускользаю. Старик все-таки здорово прав со своими предупреждениями... Оставляю расположение флотилии без всякой цели. Прежде всего, держу курс на Рю де Сиам, ее никак не минуешь, потом раздумываю, куда двигать дальше. Либо в старый порт, либо к большому разводному мосту, а затем вниз к Арсеналу. Но прежде всего скорее выйти из этой душной атмосферы! И вдруг я снова вижу Вольтерса: то, что мне Вольтерс, невысокий фенрих, недавно доверил, никак не выходит у меня из головы: В течение нескольких дней он буквально преследовал меня после еды и все пытался вовлечь в какой-то разговор. Затем, однажды, он даже последовал за мной, когда я вышел с мольбертом из расположения флотилии. На Рю-де-Сиам он вдруг остановился рядом, спросил, не может ли помочь мне поднести вещи, и проводил меня до торгового порта. И оставался со мной все время, пока я сидел на кнехте с мольбертом на бедре. Наконец, я отставил мольберт и пошел с Вольтерсом в ближайшее Бистро. Мы сидели одни за столиком в углу. Я сел так, чтобы видеть одновременно и вход и стойку бара и темный проем в стене, задрапированный шитым бисером африканским занавесом, за которым, приняв наш заказ, исчезла пожилая хозяйка. Вскоре она принесла густое, темно-красное алжирское вино. После пары стопок последовал прерывистый рассказ Вольтерса, о том, как три парня из его бывшей команды изнасиловали его на пустом патрульном катере. Словно наяву вижу эту сцену, как они один за другим засовывают свои дубины в его дерьмо, кровь и слизь... И во мне поднимается волна негодования и отвращения. Даже теперь мне приходится сдерживать тошноту от представленной тогда картины.

- Мои командиры никогда не узнают, что произошло, – тихо сказал Вольтерс в конце разговора.

Спрашиваю себя, что за человек этот Вольтерс. Он, скорее всего, испытывает постоянные мучения от пережитого. По крайней мере, он, мне так показалось, почувствовал себя гораздо легче, когда излил мне свою душу, а я только слушал его, не прерывая. Теперь он знает и худшую сторону военно-морского флота. В сумерках снова собираюсь выйти на прогулку.

~

Из солдатского клуба доносятся голоса горланящие песню «Прекрасный Вестервальд» . Она звучит довольно забористо и жестко. А потому, когда несколько пьяных матросов вываливаются в дверь, я по большой дуге скрываюсь на другой стороне дороги: У меня нет никакого желания иметь проблемы с пьяными матросами.

Вскоре добираюсь до Арсенала. Тщательно выбираю путь между тоннами разрушенного и искореженного металла, лежащих на боку огромных буев, могучих корабельных корпусов, отбрасывающих черные тени. Пробираясь среди этих темных пятен, чувствую странный холод между лопаток: не очень-то хочется блуждать здесь в темноте – и, уж конечно, не в одиночестве. Вот опять останавливаюсь перед густой тенью: Не было ли здесь какого-то шевеления? Или что-то треснуло там? Я уже давно прочно держу в руках пистолет. Снять с предохранителя! – приказываю себе. А что это было рядом со мной? Черт, не хочу, чтобы меня здесь подстрелили.

Парой быстрых шагов в сторону погружаюсь в тень, и прислоняюсь спиной к большому металлическому остову. Теперь замереть, приподнять пистолет и задержать дыхание. Ничего? Или что-то происходит? Не следовало бы ходить сюда одному. По меньшей мере, не в Арсенал в этот час. Это против всяких правил. Даже в дневное время это не безопасно. Здесь слишком много крупногабаритных отходов, слишком много укромных уголков.

Ладно. Надо успокоиться, а то кровь прямо кипит! – говорю себе. Чисто театр! В основном тебе еще может быть безразлично, что происходит с тобой. Ведь в любом случае, ничего не случилось. Судя по всему, это не твоя судьба быть застреленным здесь в темноте. Слишком много еще не сделанного... Стою на месте и слушаю. В бульканье воды у пирса примешиваются стоны и скрипы трущегося изношенного троса. Незакрепленный должным образом понтон трется о причальные надолбы. Сначала мне казалось, что вокруг царит глухое молчание, но теперь слышу десятки звуков. Вода гавани живет и трудится. Там и тут то и дело доносятся звуки похожие то на неуклюжую походку человека, то на плеск и треск. Вероятно, пришвартованные к пирсу небольшие лодки своими комингсами, подпрыгивая на волнах, производят весь этот грубый спектр звуков напоминающих трение, скобление, шуршание о понтоны или другие такие же лодки. В глубине гавани Арсенала осматриваю район глазами партизана маки; и удивляюсь, как бы такой партизан сумел взорвать все здание вместе с разводным мостом, да так чтобы никто не смог пересечь ущелье разведенного моста. Для восстановления чертовски тяжелых опор разводного моста потребовались бы огромные расходы и силы. А если на складе нет готовых запасных опор, то не было бы никакой реальной возможности все восстановить, разве что перевезти их по воздуху. А такие колонны вряд ли будет возможно перевезти и установить. Разве каким-либо поворотным кронштейном со стрелой. Наверное, такую диверсию было бы нелегко осуществить магнитными минами из-за их малой мощи. Вот если до середины моста проедет грузовик упакованный взрывчаткой, и там остановится... От двух океанских буксиров Кастор и Поллукс, которые стоят почти прямо под разводным мостом, в любом случае, останется только лом. – Ну а теперь хватит. Пора идти! – говорю себе вслух. Кроме удвоенных патрулей солдат не видно. Страх нападения удерживает их в казармах. Распространились слухи об ужасных пытках немецких солдат, которые ночью попали в руки подпольщиков. Трудно сказать, так ли это. Из нашей флотилии еще ни с кем такого не случалось. Тем не менее, бойцы предпочитают оставаться на ночь за оградой части. Когда приближаюсь к расположению флотилии, слышу резкие свистки часовых. Они наблюдают, чтобы французы соблюдали светомаскировку и держали окна полностью затемненными. Вокруг расположения флотилии часовые особенно внимательны, так как некоторым французам может придти мысль подать световые сигналы как ориентиры пилотам врага. Сделать пару глотков в клубе! Стоматолога, надеюсь, там уже не будет. Со Стариком, я вижу это сразу же, когда прихожу на следующее утро в его кабинет, лучше не связываться. Он едва лишь бросает мне «Садись», когда я вошел к нему, и больше ни слова в мой адрес, но лишь шелестит страницами каких-то документов и неистовыми росчерками карандаша зачеркивает целые страницы. Не вижу ничего, кроме глубоко-изборожденного морщинами лба. Вид у Старика довольно тревожный и озабоченный. Спустя несколько минут, почти шепотом, он говорит: