На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты - Ирина Владимировна Одоевцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Герра не только дает биографию Шаршуна, но и создает его человеческий облик, своеобразный облик мученика искусства, готового взойти на костер за свои идеи и взгляды.
Статья Ренэ Герра заставит иных, считающих, что они хорошо знакомы с Шаршуном-художником и человеком, понять, что они многого недоглядели в нем и не до конца оценили его.
В этом главная заслуга Герра, за которую ему нельзя не быть благодарным.
Эта статья, непонятно чем и почему, восхитила Шаршуна. Настолько восхитила, что он стал читать ее каждую ночь перед сном, что уже совершенно невероятно. Когда он рассказал мне об этом, то назвал даже точно число этих своих чтений:
– Я читал вашу статью двадцать семь раз и еще буду читать! Спасибо!
С того дня как я побывала на вернисаже «Белых симфоний» Шаршуна и прочла монографию Ренэ Герра о нем, я стала постоянно думать о нем и его творчестве. Мне хотелось узнать того нового, прославившегося Шаршуна, увидеть его новые картины. И вот 17 июня – в незабываемый для меня день – Ренэ Герра повез меня и Я. Н. Горбова в Ванв, в мастерскую Шаршуна.
Мастерская его – маленький особнячок в саду. Перед ним две стройные прямые березы. Почему-то во Франции березы кособоки, мучительно изогнуты, а у этих чисто «русская стать». Шаршун, должно быть, очень любит их.
Большая студия с огромным окном. Ренэ Герра, сверкая белозубой улыбкой и окладистой черной бородой, ловко и хозяйственно расставляет полотна по мольбертам. И вот они перед нами.
Несколько совершенно темных полотен, с солнцем в правом верхнем углу, а в центре солнца маленький крест. «И вчерашнее солнце на черных носилках несут», – вспоминаю я. Остальные – ибисы, моржи, пингвины на фоне тропического пейзажа.
Неужели их написал Шаршун? Даже не верится, так они непохожи на все, что он делал до сих пор, так они как будто идут вразрез с его прежним творчеством.
Я вспоминаю, как при нашей встрече после долгой разлуки подумала: внешне он совсем такой же, но внутри в нем, наверное, происходят революции, катаклизмы и землетрясения.
И теперь я вижу, что была права – революции, землетрясения, не оставляющие камня на камне, ломающие, вычеркивающие все старое начисто во имя нового. У него редчайший дар не только возрождаться, не только магически преображать видимый мир, но как бы заново создавать его.
Эти фламинго, пингвины и моржи, казалось бы, – реализм. Но они так же далеки от реализма в его обыденном определении, как от абстрактности. Это магический реализм. Это новый Шаршун. Другого названия не нахожу.
Шаршун в 88 лет, увидев мир чистыми, невинными, младенческими глазами, с помощью всего своего накопленного за столько лет мастерства сумел его изобразить и передать.
Так часто повторяемая художниками фраза: «Важно не только то, что на картине, а и то, что за ней», – всплывает в моей памяти.
Глядя на картины Шаршуна, я мысленно добавляю: не только, что «за», но и «вокруг» картины важно. Мне кажется, что я вижу вибрирующий вокруг них, похожий на сияние воздух. Нет, они не исчерпываются тем, что на них изображено. Здесь не только то, что изображено, здесь еще и впечатление от изображенного, и это, может быть, важнее всего.
Мы расписываемся в толстом альбоме. Ренэ Герра снимает нас на фоне картин и рядом с ними.
И вот уже надо уходить. Шаршун провожает нас до автомобиля. Идет мелкий дождь, но Шаршун непременно хочет проводить нас.
Ренэ Герра снова нас снимает – у него, должно быть, не меньше ста фотографий Шаршуна. Мы прощаемся – до осени. Мы осенью все снова встретимся. Непременно. До свидания. До свидания…
Но встретиться с Шаршуном мне больше не пришлось. 17 июня 1974 года я видела его в последний раз.
* * *Адамович так говорит в своих воспоминаниях о Бунине: «Я никогда не мог смотреть на него, говорить с ним, слушать его без щемящего чувства, что надо бы на него наглядеться, надо бы его наслушаться, именно потому, что это один из последних лучей какого-то чудного русского дня».
Но, заменив Ивана Алексеевича Георгием Викторовичем и Бунина – Адамовичем, я, не меняя ни одного слова, могла бы написать все это об Адамовиче. Это как раз то, что я чувствовала, глядя на него. Да, я никогда в последнее время не глядела на него без щемящего чувства, что надо бы на него наглядеться, надо бы его наслушаться… именно потому, что это один из последних лучей какого-то чудного русского дня. Один из последних? Нет, последний. Больше не осталось никого. Как точно, как хорошо и правильно он, говоря о Бунине, сказал это о себе.
Адамович, как и Бунин, редко вел связные отвлеченные беседы и любил говорить только о пустяках. Но эти пустяки всегда были переполнены «скрытой содержательностью» и светились его глубоким умом. Он сам знал за собой эту черту и часто повторял строки Георгия Иванова:
Поговори со мной о пустяках, О вечности поговори со мной.Ведь «пустяки» всегда перекликались у него с «вечностью». В капле воды для него, как для Блейка, отражался весь океан. Самый, казалось бы, пустяковый разговор с ним открывал «поля метафизики», как он сам насмешливо говорил. Еще о его отношении к «пустякам» – его собственными словами. И опять как будто о нем самом – из его некролога об Александре Гингере: «Всегда разговор с ним бывал интересен, даже если и касался сущих пустяков или какой-нибудь смешной мелочи. Ум человека обнаруживается в пустяках, пожалуй, очевидней, чем в предметах важных и высоких, где за фразеологией и туманами так легко скрыть мыслительную нищету.
