Незабываемые дни - Михаил Лыньков

— Это очень хорошо! Так им и надо, гадам, меньше будет одним осиным гнездом!

Сказала и тут же так увлеклась этим делом, что расспрашивала о всех подробностях, советовала, спорила, даже хотела сама включиться в операцию, но спохватилась — ее же не за этим послали сюда.

— Ты поведешь нескольких комсомольцев к нам, в партизаны, им опасно здесь оставаться дольше. Они уйдут из села ночью, когда начнется паника.

Ночью все произошло так, как задумали молодые подпольщики. Далеко за полночь, когда глубокая тишина стояла над селом, над крышей школы, где теперь помещалась полиция, взвились густые клубы дыма. В какую-нибудь минуту острые языки пламени пробились сквозь окна дощатого фронтона, жадно побежали по стенам, по карнизу. Послышалось несколько выстрелов, гранатных взрывов.

Кто-то отчаянно колотил железным крюком по буферу, висевшему около дома бывшего правления колхоза. Из окон и дверей школы выскакивали в одном белье перепуганные насмерть полицаи, метались как угорелые вокруг горевшего здания. Бургомистр Ярыга еле поспевал вслед за начальником полиции Гнибом, бежавшим на пожар. Бургомистра душила астма, ом запыхался, бежал и все допытывался:

— Где они? Где они?

— Кто? — откликнулся Гниб.

— Ой, дайте дух перевести… Партизаны!

— Что вы болтаете? — И подхлестнутый страшным словом Гниб еще быстрее пустился бежать по улице.

Ярыга совсем отстал. Прислонившись к ограде и схватившись рукой за грудь, он старался отдышаться.

Ему так хотелось бежать дальше, туда, где полиция, где Гниб. За спиной Гниба всегда чувствуешь себя так спокойно и уверенно, словно ничего не произошло в жизни. Хотелось бежать, а ноги не слушались, подгибались, словно примерзли к скрипучему снегу. А Гниб убежал, оставил его одного. Это, должно быть, смерть пришла, конец всему, конец несбывшимся мечтам о возврате прошлого!.. А они уже близки были к осуществлению: и сенокосные угодья, и лес, и поля… Их даже обещали ему… Теперь ничего не нужно, ничто не мило, жить бы только, жить, вырваться из этого ада!

Затекшей рукой снял шапку, медленно вытер вспотевший лоб, протер глаза. И тут заметил на заборе белый клочок бумаги, который был прямо перед его глазами. Даже ухо уловило легкий шорох: слабо приклеенный листок трепыхался от легкого ветерка. И слова на нем были необыкновенные:

«..Поздравляем вас с днем Сталинской Конституции!

…Земля наша была, есть и останется советской. А для фашистов она станет могилой. Их лакеев ничто не спасет от заслуженной кары. Били, бьем и будем бить их смертным боем!»

И тут приведены страшные цифры: сколько убито фашистов, сколько уничтожено бургомистров, сколько полицаев получили путевки на тот свет.

И самое главное — подпись:

«…Этот отчет перед вами, советскими людьми, делает ваш депутат в Верховный совет…»

У Ярыги кружилась голова от страха и от слабости. Но обыкновенное человеческое любопытство взяло верх, он посмотрел на подпись: «Соколов».

Это слово двоилось, троилось в его глазах. Об этом человеке слышал пан Ярыга. Ничего хорошего не мог от него ждать пан Ярыга. Скольким людям пришлось дать приют в селе за последний месяц. Они бежали оттуда, где появлялся человек с этим именем: и бургомистры, и старосты, и полицаи. Попадались среди этих беглецов и уважаемые господа коменданты, растерявшие свои гарнизоны, а порой и собственные мундиры и штаны, и без памяти бежавшие сюда, где бог еще миловал от этого человека. Правда, в соседнем городке, на железной дороге, пан Ярыга имел честь присутствовать на похоронах нескольких солдат и офицеров, погибших от руки партизан Соколова. Но присутствовать на чужих похоронах приятнее, чем на своих собственных…

Зарево пожара ярко осветило село, медленно колыхалось в холодном ночном небе. Его отблески мелькали на белом листке бумаги, и этот листок становился то розовым, то багровым.

Пан Ярыга еле оторвал его от забора и, шатаясь как пьяный, медленно побрел к пожарищу.

14

Все сложилось так, как было условлено. В оконце хаты, где остановилась Майка, кто-то осторожно трижды постучал. Майка вышла во двор. Пожар только-только начинался. Отблески пламени то вспыхивали, то внезапно меркли, пропадали, проглоченные ночной теменью.

— Скорее! Скорее!

Незнакомая девушка проводила Майку огородами к какому-то строению, не то бане, не то небольшому сараю. За плетнем сразу начинался густой кустарник. Майка услышала похрапывание коней, приглушенные людские голоса.

По голосу она узнала спутницу, с которой вместе пришла в село. Проворная девушка, сандружинница, укладывала в сани чемодан, несколько ящиков, обкладывала их сеном, строго предупреждала всех, чтобы никто не садился на ее вещи, иначе его постигнет суровое наказание.

— А что тогда будет? — шутливо спросил ее вертлявый паренек, расправляя вожжи в руках.

— Банки на морозе поставим, вот что будет!

И сказала это таким тоном, что стоявший рядом пожилой человек, все время зябко кутавшийся в пальто, сделал отчаянную попытку улыбнуться. Потом он испуганно взглянул на посветлевшее зарево и вдруг попросил:

— Вы и в самом деле, молодой человек, присматривайте за вещами. Тут, знаете ли, склянки, лекарства…

— Не сомневайтесь, доктор, все будет цело. Да вы сами устраивайтесь поудобней.

Майка заметила еще человек четырех незнакомых людей. Держали они себя строго, таинственно, как заговорщики. Эту строгость им, возможно, придавали не совсем обычные ночные происшествия, а может быть, винтовки и автомат, которые они бережно и торжественно держали в руках.

Вскоре заскрипели полозья саней. Кони натужно тронулись с места и, перейдя на рысь, дружно помчались по зимнику, проложенному среди болотных кустарников. Немного спустя дорога повернула в лес. На высоких соснах, на заснеженных пирамидах елей переливались багряные отблески пожара.

Уж светало, когда сани на минуту остановились. Спутница Майки и все остальные поехали на сборный пункт. Майке предстояло одной отправиться на лагерную стоянку, до которой оставалось километров восемь. По знакомой тропинке она пробиралась через перелески, полянки, чтобы выйти на ближайшую к стоянке лесную дорогу. Давно взошло солнце.

Все вокруг — и деревья, и кусты, и полегшая под снегом неубранная рожь на лесной поляне — словно горело, переливаясь миллионами искорок. Впереди с одной сосны на другую-прыгнула белка. Пушистое облачко мелькнуло на мгновение в чаще и сразу же скрылось под навесом заснеженных ветвей. Только осыпался снег на том месте и, мелькая, поблескивал под лучами морозного солнца. А на снегу, куда ни взглянешь, следы, порой совсем маленькие. Вот, должно быть, куропатка копошилась на опушке. Хитрый лисий след тянется рядом. Прилегла было, видно, лисица, выслеживая из засады добычу, пушистым хвостом замела свой след. На высокой рябине алеют мерзлые ягоды. Какая-то птица тяжело поднялась с дерева и, похлопывая крыльями, нырнула в хвойные недра. Рябина — оголенная, со всех ветвей осыпался снег. Видно, частенько навещают ее лесные гости.

Майка шла по лесу и разглядывала каждый след, каждую примятую веточку, запорошенный снегом папоротник. Где-то в стороне бойко щебетала синица. А что она там щебечет? Солнце щедро осветило и лес, и дорогу, и каждый уголок, и каждую ветку, и каждую косматую снеговую шапку на пнях. Холодное, морозное солнце. Искрится иней на деревьях, осыпается разноцветными блестками, алмазными россыпями опадает на сугробы, на нетронутую полозьями дорогу.

И так хорошо, так радостно на душе. Видно, от этого солнца, от торжественных сосен, от густого настоя морозного воздуха, словно процеженного сквозь зеленое хвойное сито. Дышишь этим воздухом и ощущаешь, как наполняется сердце извечной радостью жизни.

Майка шла по лесу, зачарованная его торжественным молчанием, боясь нарушить неосторожным шагом или окликом праздничную приподнятость мыслей и чувств, навеянных солнечным лесом и всем пережитым в минувшую ночь. Она уже подходила к большаку, перерезавшему в этом месте лес, как услышала чьи-то голоса. Если в мирное время приятно было услышать в лесу зимой человеческий голос, то теперь этот голос не радовал. Майка инстинктивно свернула с дороги в гущу молодого ельника, притаилась там. Отсюда она увидела, как с большака на дорогу, по которой она только что шла, свернула необычайная процессия. Сначала показался конный полицай. Норовистый конь гарцовал под ним, порываясь перейти на галоп. Всадник нетерпеливо осаживал его, бил кулаками меж ушей, сердито покрикивал идущим позади:

— Тащитесь поскорей, бандиты! А вы подгоняйте там, не ловите ворон!

Из-за поворота дороги показались два человека. Они шли рядом, с трудом переставляя ноги на заметенной снегом дороге. Прямо в спины им тыкались взмыленные храпы коней двух полицаев, подгонявших этих людей. Один из конвоируемых был без шапки. Левая щека у него окровавлена, очевидно, рассечена кнутом или шомполом. Человек то и дело старался потереть щеку о воротник железнодорожной куртки, которая была на нем. И когда делал это, замедлял шаг. Приостанавливался и его сосед, одетый в пальто. Тогда ехавшие позади полицаи налетали, как коршуны, словно собирались растоптать этих двух человек, свалить ударом нагаек. Процессия уже прошла мимо Майки. Человек без шапки вдруг пошатнулся на оголенной от снега, сдутого ветром, колее, и упал на дорогу. Он неуклюже силился встать. Ему помогал его товарищ, но движения товарища были неловкие. Только тут Майка заметила, что у обоих узников позади связаны веревкой руки. Той же веревкой они оба были связаны, так что один без другого не мог и шага ступить. Над их головами засвистели нагайки. И тогда тот, который стоял, гневно крикнул полицаю: