В круге первом - Александр Солженицын

Рабочее название романа – «Шарашка». Титульное заглавие поначалу было пространнее – «В первом круге ада». И оно, и окончательное название отсылают к «Божественной Комедии» Данте Алигьери.

Дмитрий Михайлович Панин, послуживший прообразом Дмитрия Александровича Сологдина, свидетельствовал, что «почти все персонажи романа Солженицына “В круге первом” имеют своих прототипов», а «Нержин, Рубин, Кондрашёв, Прянчиков, Спиридон списаны как бы с натуры»[7].

Из обитателей Марфинской шарашки первым навестил А. С. в Рязани (28–31 июля 1957 г.) инженер-электрик Николай Андреевич Семёнов (прототип Андрея Андреевича Потапова), работавший теперь на строительстве Куйбышевской ГЭС. Ему посвящено стихотворение А. С. «Воспоминание о Бутырской тюрьме» (1946)[8]. В камере Бутырской тюрьмы они вдвоём нафантазировали новеллу «Улыбка Будды», и А. С. дал прочитать соавтору устной версии одноимённую главу «Круга». Затем приехал Панин. С ним А. С. советовался относительно споров Сологдина со Львом Григорьевичем Рубиным, который наделён в романе чертами филолога-германиста Льва Зиновьевича Копелева. Сам Копелев, побывавший в Рязани с лекциями о Шиллере, записал в дневнике 17 января 1958 г.: «На вокзале встречал С<олженицын>. Всё ещё худой и словно бледнее. Долгополое пальто, как шинель. Решили: буду ночевать у него, читать. <…> Ночью, утром, днём читал “Шарашку”»[9].

Так как «Круг» «имел настолько взрывчатое содержание», что «его совершенно невозможно было даже пустить в Самиздат», «тем более предложить Твардовскому и “Новому миру”»[10], где с ноября 1962 по июль 1963 г. уже были опубликованы рассказы «Один день Ивана Денисовича», «Случай на станции Кречетовка», «Матрёнин двор» и «Для пользы дела», А. С. попытался напечатать в журнале небольшой фрагмент романа: «…осенью 63-го года я выбрал четыре главы из “Круга” (это главы «Изменяй мне», «Красиво сказать – в тайгу», «Свидание» и «Ещё одно», объединённые женской темой. – В. Р.) и предложил их “Новому миру” для пробы, под видом “Отрывка”»[11]. Но от публикации сплотки из четырёх глав редакция воздержалась. Автору главный редактор «Нового мира» А. Т. Твардовский написал: «…я сразу же увидел, что печатать их, имея продолжение этого потрясающего рассказа, оборванного вдруг на полуслове, лишь в далёкой перспективе, просто невозможно, нерасчёт, порча дела. <…> Ради бога, не сводите всё дело к одной “женской теме” известного содержания, как бы это Вас ни соблазняло или ни обязывало изнутри или извне. Первое дело, что роман – это многоголосье. А главное, сообщу Вам по секрету, в объёме “женской темы” эти годы под силу многим, кому и не под силу то, что Вам по плечу»[12].

Тогда за зиму 1963–1964 гг. А. С. подготовил «облегчённый для редакции и для публики»[13] вариант романа (четвёртая редакция), в частности сократив количество глав с 96 до 87. На пресс-конференции в Париже 10 апреля 1975 г. автор рассказывал: «Так и лежал у меня роман, и вот я увидел, что часть глав можно было бы предложить, а часть – невозможно. Тогда я должен был разбить готовое здание на кирпичи и начать перебирать по кирпичам, как бы снова сложить другой роман. Для этого я должен был сменить основной сюжет. В основе моего романа лежит совершенно истинное и притом, я бы сказал, довольно-таки историческое происшествие. Но я не мог его дать. Мне нужно было его чем-нибудь заменить. И я открыто заменил его расхожим советским сюжетом того времени, 1949 года, времени действия романа. Как раз в 49-м году у нас, в Советском Союзе, шёл фильм, серьёзно обвинявший в измене родине врача, который дал французским врачам лекарство от рака. Шёл фильм, и все смотрели, серьёзно кивали головами. И так я подставил в замену своего истинного сюжета этот открытый сюжет, всем известный. Но из-за этого изменилась разработка многих действующих лиц, многие сцены, так что изменился и сам сюжет»[14].

Упомянутый фильм – это «Суд чести» (1949) А. М. Роома по сценарию, который драматург А. П. Штейн сделал из своей пьесы «Закон чести» (1948). Та же коллизия – в пьесе К. М. Симонова «Чужая тень» (1948–1949).

Для чтения «Круга-87» А. С. пригласил к себе в Рязань А. Т. Твардовского, и тот приехал 2 мая 1964 г. О своём итоговом впечатлении от романа он рассказал автору 4 мая на прогулке по рязанскому кремлю.

«Твардовский хвалил роман с разных сторон и в усиленных выражениях, – записал А. С. – Там были суждения художника, очень лестные мне. “Энергия изложения от Достоевского… Крепкая композиция, настоящий роман… Великий роман… Нет лишних страниц и даже строк… Хороша ирония в автопортрете, при самолюбовании себя написать нельзя… Вы опираетесь только на самых главных (то есть классиков), да и то за них не цепляетесь, а своим путём… Такой роман – целый мир, 40–70 человек, целиком уходишь в их жизнь, и что за люди!..” Хвалил краткие, без размазанности, описания природы и погоды. Но были и суждения официального редактора тоже: “Внутренний оптимизм… Отстаивает нравственные устои”, и главное: “Написан с партийных позиций (!)…ведь в нём не осуждается Октябрьская революция… А в положении арестанта к этому можно было прийти”.

<…> Это совмещение моего романа и “партийных позиций” было искренним, внутренним, единственно-возможным путём, без чего он, поэт, но и коммунист, не мог бы поставить себе цель – напечатать роман. А он такую цель поставил – и объявил мне об этом.

Правда, он попросил некоторых изменений, но очень небольших, главным образом со Сталиным: убрать главу “Этюд о великой жизни” (где я излагал и старался психологически и внешними фактами доказать версию, что Сталин сотрудничал с царской охранкой); и не делать такими уверенно-точными детали быта монарха, в которых я уверен быть не мог. (А я считал: пусть пожнёт Сталин посев своей секретности. Он тайно жил – теперь каждый имеет право писать о нём всё по своему представлению. В этом право и в этом задача художника: дать свою картину, заразить читателей.) <…>

А Спиридон показался ему слишком коварен, хитёр, нарисован “несколько с горожанскими представлениями”. Сперва я удивился: неужели я его не добротно описал? Но понял: о мужике так много плохого сказано с 20-х годов, что Твардовскому больно уже тогда, когда говорится не одно сплошь хорошее. Это уже – отзывно, идеализация нехотя. <…>

Через две недели привёз я Твардовскому роман с переделками. Как и все мои пещерные машинописи, эта была напечатана обоесторонне, без интервалов и с малыми полями. Ещё предстояло её всю перепечатывать, прежде чем что-то делать»[15].

О поездке к Солженицыну и чтении романа «В круге первом» Твардовский говорил со своим соредактором В. Я. Лакшиным, который в тот же день, 18 мая 1964 г., записал:

«Рассказывал, как ездил в Рязань, прожил там два дня. Солженицын не дал ему поселиться в гостинице, забрал к себе и кормил обедом дома. Твардовский сидел и читал рукопись нового его романа, “только очки менял, когда глаза уставали”. Читал безотрывно и, по уговору, ничего не говорил до конца чтения. Лишь изредка в его комнатку молча заходил Солженицын за молотком или ещё каким-то инструментом (он что-то мастерил в саду). Впечатление А. Т.: это “колоссаль”, настоящий роман, какого не ждал прочесть, замечательная книга. О недостатках не стал говорить – “сами увидите”».

«Ему не терпится, чтобы я прочёл роман Солженицына, иначе не с кем говорить, не с кем делиться, – занесено в дневник 21 мая 1964 г. – Я получил рукопись только вчера, но уже утром он заходил ко мне в кабинет и спрашивал нетерпеливо: “Ну что, начали?”»[16]

По ходу чтения Лакшин замечает: «Роман Солженицына я начал читать. Интересно, забирает, хотя, по первому впечатлению, жиже, чем “Иван Денисович”. Должно быть, впрочем, это оттого, что жанр иной – роман, как говорили в старину, “долгого дыхания”». «Читаю роман Солженицына. Нравится, но не всё. Главы о Сталине несколько фельетонны». «Солженицына читаю понемногу – чем дальше, тем шире и удивительней. Главное – откуда такой масштаб, огромный охват мыслей и картин?!»[17]

30 мая 1964 г. Твардовский записывает для себя:

«Мои соратники по “НМ” читают Солженицына по мере перебелки рукописи Софьей Ханановной (С. X. Минц – секретарь Твардовского в редакции «Нового мира». – В. Р.). Кажется, их забирает, но уже ясно, что сталинские главы (съёмные, как я их назвал ещё в Рязани) придётся дружными усилиями таки снять. Без них всё становится не беднее содержанием, но свободнее, необязательнее, т. е. художественнее. И вся суть в одном-единственном секрете: авторская ненависть к Сталину, вполне понятная сама по себе, не опирается на такое знание личности, обстановки и обстоятельств в данном случае, как во всех других случаях, когда он, автор, знает то, о чём ведёт речь, поистине лучше всех на свете. Бронестены и бронеокна, пневматические запоры, ключи от графина с настойкой, подземные автострады – всё это дешёвка и неправда. Более того, если бы потом оказалось, что всё это правда, автору-художнику выгоднее было бы оставаться не знающим всего этого. Уже пробовал я говорить обо всём этом автору, но слушал он вежливо и рассеянно и только раз оживился было: “Я имею право рисовать так, как всё это представляю себе”. Но самое первое соображение: малейшая неточность, клюква, перебор по части этих деталей устрашения, и уже исключается надежда на поддержку со стороны лиц, знающих всё это “около” до ворсинки.