В круге первом - Александр Солженицын

– Тише вы…! – послал кто-то в воронке матом.

Стало тихо и слышно, как в тамбуре надзиратели возились, убирая свои ноги, чтобы скорей запихнуть Руську в бокс.

– Кто тебя продал, Руська? – крикнул Нержин.

– Сиромаха!

– Га-а-ад! – сразу загудели голоса.

– А сколько вас? – крикнул Руська.

– Двадцать.

– Кто да кто?..

Но его уже затолкали в бокс и заперли.

– Не робей, Руська! – кричали ему. – Встретимся в лагере!

Ещё падало внутрь воронка несколько света, пока открыта была внешняя дверь, – но вот захлопнулась и она, головы конвоиров преградили последний, неверный приток света через решётки двух дверей, затарахтел мотор, машина дрогнула, тронулась – и теперь, при раскачке, только мерцающие отсветы иногда перебегали по лицам зэков.

Этот короткий перекрик из камеры в камеру, эта жаркая искра, проскакивающая порой между камнями и железами, всегда чрезвычайно будоражит арестантов.

– А что должна делать элита в лагере? – протрубил Нержин прямо в ухо Герасимовичу, только он и мог расслышать.

– То же самое, но с двойным усилием! – протрубил Герасимович ответно.

Немного проехали – и воронок остановился. Ясно, что это была вахта.

– Руська! – крикнул один зэк. – А бьют?

Не сразу и глухо донеслось в ответ:

– Бьют…

– Да драть их в лоб, Шишкина-Мышкина! – закричал Нержин. – Не сдавайся, Руська!

И снова закричало несколько голосов – и всё смешалось.

Опять тронулись, проезжая вахту, потом всех резко качнуло вправо – это означало поворот налево, на шоссе.

При повороте очень тесно сплотило плечи Герасимовича и Нержина. Они посмотрели друг на друга, пытаясь различить в полутьме. Их сплачивало уже нечто большее, чем теснота воронка.

Илья Хоробров, чуть приокивая, говорил в темноте и скученности:

– Ничего я, ребята, не жалею, что уехал. Разве это жизнь – на шарашке? По коридору идёшь – на Сиромаху наступишь. Каждый пятый – стукач, не успеешь в уборной звук издать – сейчас куму известно. Воскресений уже два года нет, сволочи. Двенадцать часов рабочий день! За двадцать грамм маслица все мозги отдай. Переписку с домом запретили, драть их вперегрёб. И – работай? Да это ад какой-то!

Хоробров смолк, переполненный негодованием.

В наступившей тишине, при моторе, ровно работающем по асфальту, раздался ответ Нержина:

– Нет, Илья Терентьич, это не ад. Это – не ад! В ад мы едем. В ад мы возвращаемся. А шарашка – высший, лучший, первый круг ада. Это – почти рай.

Он не стал далее говорить, почувствовав, что – не нужно. Все ведь знали, что ожидало их несравненно худшее, чем шарашка. Все знали, что из лагеря шарашка припомнится золотым сном. Но сейчас для бодрости и сознания правоты надо было ругать шарашку, чтоб ни у кого не оставалось сожаления, чтоб никто не упрекал себя в опрометчивом шаге.

Герасимович нашёл аргумент, не досказанный Хоробровым:

– Когда начнётся война, шарашечных зэков, слишком много знающих, перетравят через хлеб, как делали гитлеровцы.

– Я ж и говорю, – откликнулся Хоробров, – лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой!

Прислушиваясь к ходу машины, зэки смолкли.

Да, их ожидала тайга и тундра, полюс холода Оймякон и медные копи Джезказгана. Их ожидала опять кирка и тачка, голодная пайка сырого хлеба, больница, смерть. Их ожидало только худшее.

Но в душах их был мир с самими собой.

Ими владело безстрашие людей, утерявших всё до конца, – безстрашие, достающееся трудно, но прочно.

Швыряясь внутри сгруженными стиснутыми телами, весёлая оранжево-голубая машина шла уже городскими улицами, миновала один из вокзалов и остановилась на перекрёстке. На этом скрещении был задержан светофором тёмно-бордовый автомобиль корреспондента газеты «Либерасьон», ехавшего на стадион «Динамо» на хоккейный матч. Корреспондент прочёл на машине-фургоне:

МясоViandeFleischMeat

Его память отметила сегодня в разных частях Москвы уже не одну такую машину. Он достал блокнот и записал тёмно-бордовой ручкой:

«На улицах Москвы то и дело встречаются автофургоны с продуктами, очень опрятные, санитарно-безупречные. Нельзя не признать снабжение столицы превосходным».

Комментарии

Из восьмилетнего лагерного срока неполных четыре года Александр Исаевич Солженицын отсидел на шарашках. О том, как он попал туда, писатель рассказывает в «Архипелаге ГУЛАГе»:

«Моя лагерная жизнь перевернулась в тот день, когда я со скрюченными пальцами (от хватки инструмента они у меня перестали разгибаться) жался на разводе в плотницкой бригаде, а нарядчик отвёл меня от развода и со внезапным уважением сказал: “Ты знаешь, по распоряжению министра внутренних дел…”

Я обомлел. Ушёл развод, а придурки в зоне меня окружили. Одни говорили: “навешивать будут новый срок”, другие говорили: “на освобождение”. Но все сходились в том, что не миновать мне министра Круглова (с 29 декабря 1945 г. – нарком, затем министр внутренних дел СССР. – В. Р.). И я тоже зашатался между новым сроком и освобождением. Я забыл совсем, что полгода назад в наш лагерь приехал какой-то тип и давал заполнять учётные карточки ГУЛАГа (после войны эту работу начали по ближайшим лагерям, но кончили вряд ли). Важнейшая графа там была “специальность”. И чтоб цену себе набить, писали зэки самые золотые гулаговские специальности: “парикмахер”, “портной”, “кладовщик”, “пекарь”. А я прищурился и написал: “ядерный физик”. Ядерным физиком я отроду не был, только до войны слушал что-то в университете, названия атомных частиц и параметров знал – и решился так написать (А. С. окончил физико-математический факультет Ростовского государственного университета. – В. Р.). Был год 1946, атомная бомба была нужна позарез. Но я сам той карточке значения не придал, забыл.

Это – глухая, совершенно недостоверная, никем не подтверждённая легенда, которую нет-нет да и услышишь в лагерях: что где-то в этом же Архипелаге есть крохотные Райские острова. Никто их не видел, никто там не был, а кто был – молчит, не высказывается. На тех островах, говорят, текут молочные реки в кисельных берегах, ниже как сметаной и яйцами там не кормят; там чистенько, говорят, всегда тепло, работа умственная и сто раз секретная.

И вот на те-то Райские острова (в арестантском просторечии – шарашки) я на полсрока и попал. Им-то я и обязан, что остался жив, в лагерях бы мне весь срок ни за что не выжить»[3].

Меньше полугода, с сентября 1946 по февраль 1947 г., А. С. держат на шарашке в г. Щербакове (Рыбинске), три месяца, с марта по июнь 1947 г., – в Загорске (Сергиевом Посаде). Наконец почти три года, с 9 июля 1947 по 19 мая 1950 г., – на северной окраине Москвы, в Марфинской шарашке.

По документам – это спецтюрьма № 16 МВД, преобразованная в 1948 г. в спецтюрьму № 1 МГБ. «Пребывание на шарашке, – говорит писатель в интервью Даниэлю Рондо для парижской газеты «Либерасьон» 1 ноября 1983 г., – дало “Круг первый”»[4].

Роман задуман ещё в Марфине. Начат в сентябре 1955 г. в ауле Кок-Терек (на юге Казахстана), куда на переходе от зимы к весне 1953 г., по истечении лагерного срока, А. С. был сослан «навечно», так как обвинялся не только в антисоветской агитации (58–10), но и в попытке создания антисоветской организации (58–11). «Когда сам пережил и видел – задача бывает не в том, чтобы увидеть, угадать, а в том, чтобы отбиться от лишнего материала, – делился автор со студентами-славистами в Цюрихском университете 20 февраля 1975 г. – Вот когда я писал “Круг первый”, так задача была только… ну как будто лезут со всех сторон ко мне все эти факты, лица, случаи, реплики, кто что говорит, все наши, кто со мной на шарашке сидел, только отбиваешься: этого не надо, не надо, не надо, не влезает уже в главу, – такое обилие материала»[5]. Работа над романом продолжена в деревне Мильцево Владимирской области, где А. С. жил после того, как ссылку сняли со всей 58-й статьи, с конца августа 1956 по 12 июня 1957 г., преподавая математику в средней школе в соседнем посёлке Мезиновском.

29 мая 1957 г. А. С. пишет в Кок-Терек друзьям по ссылке супругам Николаю Ивановичу и Елене Александровне Зубовым, из предосторожности подставляя вместо «Круга» – «Данте», а вместо «писать» и «переписать» – «читать» и «перечитать»:

«Недавно кончил читать Данте первый раз, но надо обязательно перечитать ещё и ещё для полной ясности. Это то, знаете, произведение, которое по принципу наибольшей плотности, выросло из небольшого в большое»[6].

Таким образом, над первой редакцией романа А. С. работал менее двух лет – с осени 1955 по весну 1957 г. Вторая и третья редакции создавались уже в Рязани, где автор, уехав из Мильцева, поселился 27 июня 1957 г. Третью редакцию, которую писатель считал тогда окончательной, он датировал 1958 годом, хотя возвращался к ней и в 1959-м, а перепечатал на машинке, как обычно, с обеих сторон, без полей и почти без пробелов, в январе – апреле 1962 г. Рукописи всех трёх редакций были сожжены из конспиративных соображений. В третьей редакции, как и в итоговой, седьмой по авторскому счёту, было 96 глав и стержень сюжета тот же – попытка предотвратить передачу советскому агенту американских атомных разработок.