Дневник самоходчика: Боевой путь механика-водителя ИСУ-152 - Электрон Приклонский

Взят наконец треклятый Браунсберг! «Щоб йому повылазыло!» – вспомнилось мне гневное проклятие хохла Клименко, моего грустного товарища по Степному фронту летом 1943 года. Эти слова всякий раз вырывались из груди радиста, когда мы влетали с ходу или вползали под огнем на черно-серые пепелища, оставленные фашистами вместо приветливых белых или слегка голубоватых хатынок, а дымная гарь цепко держалась среди поникших и обуглившихся вишневых садов.

Как только пальба на улицах поутихла и стало можно без опаски вылезать из машин, мы с Николаем-замковым с разрешения командира немного побродили по городу, стараясь не отдаляться от своих. Под тяжелыми кирзовыми сапогами хрустит и пересыпается битая красная черепица и оконное стекло. Двери и окна домов нараспашку. В нескольких местах город горит, и дым ленивыми волнами расползается по улицам, площадям и дворам. Фигуры военных, торопливо шагающих по своим делам, и проезжающие мимо нас машины кажутся в медленных колебаниях нагретого воздуха призрачными.

Свернув с главной улицы в боковую, мы наткнулись на какую-то круглую средневековую башню. Она не заперта. Заходим из любопытства. Внутри размещается музей. У нас такие называются краеведческими. Бегло знакомимся с экспонатами. Они все целы. Профессионально заинтересовал нас другой зал – с оружием. Он находился на втором этаже. Тут мы задерживаемся подольше. Чего здесь только нет: луки, арбалеты, мушкеты, гладкоствольные старинные пистолеты и ружья фридриховских времен; копья с разными наконечниками, даже с изуверским пилообразным; рыцарские доспехи в полном комплекте и россыпью; конская сбруя с бляхами и стальными острыми шипами; клинки на любой вкус и силу: мечи, сабли, палаши, тесаки, рапиры, шпаги, кинжалы... Словом, вся местно-прусская история состоит больше чем наполовину из оружия...  

– У, головорезы! – останавливается коренастый Николай перед древним тевтонским мечом, синевато отсвечивающим в тени каменной ниши.

Длина этого двуручного орудия смерти с обоюдоострым лезвием равна росту моего товарища. Но Костылев по-уральски крепок: он легко вытаскивает меч из тяжелой подставки и подносит к узкому стрельчатому окну-бойнице. Рассматриваем страшилище: вдоль лезвия, почти до самого острия, тянутся два параллельных желобка для стока крови (какая предусмотрительность!), а между ними – краткая надпись колючими готическими литерами: «Тринк блюд». Это рыцарское заклинание мне удалось (спасибо нашей беспощадной «немке» Анне Иосифовне!) расшифровать без труда: «тринк», без сомнения, императив от «тринкен» (пить), а «блюд» очень похоже на «блют» (кровь).

«Штатных» автоматчиков с нашей машины забрали. Она уже еле ходит. Из города нас отвели. Это означало, что и для нашего экипажа наступила формировка. «Загораем» и пьем дрянной немецкий шнапс – с досады, а также за отсутствием лучшего напитка.

И вот утром мы спохватились, что не разжились трофеями в Браунсберге. А ведь разрешено даже посылки отправлять домой. Только никто Из нас до сих пор не удосужился ничего отправить родным. Нет, я не забыл, что мама и малые сестры ушли из Смоленска в летнем «обмундировании», в чем война застала, и как они, горемыки, три с лишним года перебивались на бывшей антоновской родине, а с октября прошлого года не густо хлебают в разоренном и сведенном почти на нет, но по-прежнему родном городе, ставшем еще дороже для них. И много ли помог им мой лейтенантский аттестат? Денег, получаемых матерью ежемесячно, хватает всего на пару буханок базарного хлеба. Интересно, для кого этот приказ насчет посылок? Для трофейных команд? Так они и без него свое дело знают. Или воевать, или трофеи собирать. В Заальфельде, кажется, тридцатьчетверка нечаянно въехала в широкую витрину   ювелирного магазина. Посыпались золотые часы и прочие драгоценные безделушки, до которых никому в ту минуту не было дела.

Показались по бокам шоссе места, где недавно дрался наш гвардейский, ежедневно тающий полк. Завидя стоящую посреди голого поля ИСУ, вспоминаем, чья именно машина и при каких обстоятельствах была подбита или сгорела.

Под Тидмансдорфом Витьки Братцева могилка, у самой дороги. Он был не только водитель хороший, но и товарищ прекрасный. Все без уговору спешиваемся и тихо подходим. Наспех насыпанный земляной холмик уже осел и расползся, невысокий столбик с прибитой к нему фанеркой покосился, сама фанера покоробилась, а неровная надпись на ней расплылась.

Опустившись на колени, обвожу простым карандашом слова: «БРАТЦЕВ ВИКТОР, гвардии техник-лейтенант, механик-водитель. 1924 – март 1945».

Молча постояли, обнажив головы. Сколько же дорогих могил, порою вовсе безымянных, оставили мы на своем пути «в схватках жарких, за немцем в погоне, пролагая дороги великих побед»? Кто присмотрит за ними? Не забудут ли люди, которые будут жить в этих краях после войны, о тех, кто, жертвуя собой, добыл человечеству мир? Подумалось так почему-то, должно быть, не только мне, потому что народ, трясясь в кузове «американца», грустно попритих, но вскоре неожиданная дорожная встреча настроила нас на иной лад.

Километрах в двадцати от Браунсберга, в какой-то деревне, из кузова встречного грузовика кто-то замахал нам обеими руками, точно ветряная мельница, громко и радостно вопя, а затем бешено забарабанил в два кулака по крыше кабины. Духанин, услыша такой же гром над своей головой, затормозил. По пустынной улице, разбрызгивая грязный талый снег, бежал к нам, да нет, не бежал, а летел не кто иной, как сам «курский соловей» – Миша Краснухин, наш мехводитель, крепко задетый немецким осколком еще в феврале.

После коротких приветствий Мишу дружно втащили в кузов и, передавая из рук в руки, облобызали его колючие щеки, не забывая при этом крепко, с братской нежностью похлопывать по широкой, надежной спине. Несколько флегматичный Мишка только блаженно улыбался, почувствовав себя в родном кругу. Тут же единогласно решено было плюнуть на трофеи   и приказано шоферу поворачивать обратно, так как все равно уже начинало темнеть, надоели частые задержки у КПП, понатыканных чуть не на каждом перекрестии дорог. Да еще временами прилетали с моря увесистые «гостинцы», предназначенные, как пить дать, для рокадного шоссе, по которому наш исцеленный Мишка мотается целый день на «чужих» машинах, безуспешно разыскивая свой полк.

Вернулись в расположение, к «родному очагу», спешно соорудили «встречный» ужин и уселись за стол. Нил долго любовно изучал добродушную Мишину физиономию, а затем тихо произнес:

– А ведь ты, Моня, стал у нас теперь гвардии шероховатый!