Тигр. Тигр! - Альфред Бестер

Ну конечно же. Немногим болезненнее газа и значительно быстрее. Пил закрыл духовку, выключил газ, открыл окно, достал из шкафа крепкую бельевую веревку и вышел из кухни, прихватив по пути предупреждающий знак. Разрывая картонку на мелкие квадратики, он ощупывал глазами свой дом: где тут самое удобное место? Ну да, конечно же, в лестничном колодце. Можно перекинуть веревку через балку, встать на перила и спрыгнуть. Под ногами будет десять футов свободного пространства.

Пил взбежал по лестнице, перекинул веревку через балку и поймал ее свободный конец. Он соорудил на этом конце булинь, прихватив основную веревку, и подтащил узел к самой балке. Дернув пару раз для проверки, он взялся за веревку и повис на ней всем телом. Веревка держала великолепно, не было и мысли, что она порвется.

Он снова встал на перила, сделал «петлю висельника», накинул ее себе на шею и подтянул узел под правым ухом. Падать предстояло футов шесть. Он весил сто пятьдесят фунтов. Взятого вместе, этого хватало, чтобы рывок в конце падения быстро и безболезненно сломал ему шею. Пил секунду постоял, глубоко вдохнул и прыгнул, не заботясь о такой ерунде, как последний раз помолиться.

В голове его после прыжка происходило молниеносное вычисление, сколько осталось жить. Тридцать два фуга в секунду за секунду, деленные на шесть, давали почти одну пятую… Рывок сотряс его тело, по ушам ударил оглушительный треск, каждый нерв обожгло мучительной болью, он начал судорожно дергаться.

И вдруг осознал, что все еще жив. Он висел, понимая, что так и не умер, и был не в силах понять — почему. Ужас полз по его телу, как полчища муравьев. Он качался и дергался, не желая поверить, что произошло невозможное. Безвыходность ситуации притупила его мозг, почти лишила остатков самоконтроля.

В конце концов Пил сунул руку в карман, достал перочинный нож и с большим трудом — руки почти не слушались — обнажил лезвие. Затем после долгих трудов он перерезал веревку у себя над головой и тяжело рухнул на лестничную площадку с высоты в несколько футов. Вес еще стоя на четвереньках, он пощупал свою шею. Шея была сломана. Он чувствовал сквозь кожу края раздробленных позвонков. Его голова застыла под диким углом, отчего все вокруг было словно вверх тормашками.

Пил потащил свое тело по лестнице, смутно осознавая, что с ним случилось что-то жуткое, слишком жуткое для понимания. Он даже не пытался в этом холодно разобраться — не поступало никаких дополнительных данных, все было попросту алогично. Достигнув второго этажа, Пил пробрался через Сидрину спальню в ванную, которой и сам он, случалось, пользовался. Открыл там аптечку и начал щупать внутри, пока не наткнулся на одну из своих бритв — шестидюймовое лезвие, острое как… как бритва. Дрожашей от напряжения рукой он полоснул себя по горлу.

И тут же захлебнулся от обильно хлынувшей крови. Согнувшись пополам, он стал мучительно откашливать красную пену. Кашляя и задыхаясь, хрипло присвистывая перерезанной глоткой, Пил осел на кафельный пол; кровь, выбивавшаяся из горла при каждом ударе пульса, пропитала его насквозь. Да, трижды убитый, он даже не потерял сознания. Жизнь цеплялась за него с такой же отчаянной страстью, с какой обычно люди цепляются за жизнь.

С огромным, невероятным трудом Пил привел себя в вертикальное положение, старательно избегая зеркал, чтобы не видеть кровавого кошмара, в который превратил он себя. Кровь — то немногое, что от нее осталось, — уже начинала спекаться. Время от времени ему все еще удавалось судорожно вздохнуть. Хватая ртом воздух, едва переставляя ноги, Пил вернулся в спальню, открыл Сидрину тумбочку и нащупал в ней револьвер. Собрав последние силы, он трясущейся, непослушной рукой приставил ствол к груди и трижды выстрелил себе в сердце. Пули отшвырнули его к стене, в груди образовалась жуткая яма, пульс исчез, но он по-прежнему жил. Это все тело, мелькало в его сознании. Пока сохраняется тело, хоть малейший кусочек, способный вместить искру жизни, жизнь никуда не уйдет. Она властно владеет мною, эта самая жизнь. Но должен же быть выход, и я, как опытный инженер, должен его найти…

Полная дезинтеграция. Раздробить тело на крошечные частицы — тысячи, миллионы частиц, — и тогда не останется вместилища для его неотвязной жизни. Взрывчатка. Именно. Но здесь ее нет. В доме нет ничего подходящего, кроме его инженерной смекалки. Да, но все-таки чем и как? Он был на грани помешательства, и осенившая его идея тоже была на грани помешательства.

Цепляясь за стены, Пил пробрался в свой кабинет, достал из письменного стола колоду целлулоидных игральных карт и долго резал их на мелкие кусочки лежавшими на столе канцелярскими ножницами. Затем он взял из камина бронзовую подставку для дров и с огромным трудом разобрал ее на части. Подставка была пустотелой. Он натолкал в массивный бронзовый стакан обрезки карт, стараясь упаковать нитроцеллюлозу как можно плотнее. Сверху он положил три спичечные головки и завинтил цилиндром, крепившим подставку к ножкам.

Взяв со стола спиртовку, на которой он подогревал стынущий кофейник, Пил поместил бронзовый цилиндр в ее пламя, подвинул поближе стул и наклонился над нагревавшейся бомбой. Нитроцеллюлоза прекрасно взрывается, если воспламенить ее под давлением. Он знал, что пройдет какое-то время и прогремит мощный взрыв, который разнесет его в мелкие клочья и дарует желанную смерть. Пил тихо поскуливал от муки и нетерпения. Из его горла опять запузырилась красная пена, а тем временем кровь, пропитавшая на нем всю одежду, уже начинала твердеть.

Слишком медленно нагревалась бомба, слишком медленно.

Слишком медленно тянулись минуты.

Слишком быстро росли и росли нестерпимые муки.

Пил дрожал и негромко взвизгивал, затем голой рукой пододвинул бомбу поглубже в огонь. Он увидел, как пальцы его обгорели, но не почувствовал боли. Вся возможная боль собралась внутри.

Боль ревела в ушах, но даже сквозь этот рев он расслышал звуки шагов на первом этаже. Шаги звучали громче и громче, неотвратимые, как поступь судьбы. При мысли о триумфе Сидры и полиции Пила охватило отчаяние. Он попытался усилить пламя спиртовки.

Звуки шагов пересекли прихожую и стали подниматься по лестнице, каждый шаг звучал ближе и ближе, громче и громче. Пил сгорбился еще ниже и стал в каком-то дальнем уголке своего мозга отчаянно молиться, чтобы это была сама смерть, пришедшая по его душу. Шаги достигли верхней лестничной площадки и направились к его кабинету. Тихо скрипнула дверь. В жару и лихорадке, совсем на грани помешательства, Пил упрямо не хотел повернуть к двери голову.

— Что за дела, Боб, — спросил резкий неприятный голос, — как это следует понимать?