И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата - Сборник статей

КАК ОНИ ТОСКУЮТ ПО СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ…

М. О.

…ОСТАТОК ПЕЧАЛИ

ОТНИМАТЬ У НЕГО НЕ ХОТЕЛИ.

Н.З.

В конце прошлого и начале нынешнего века было сделано несколько попыток «погружения» в ограниченные временные отрезки XX века. Одной из наиболее заметных этого рода попыток была книга Ханса Ульриха Гумбрехта «В 1926-м». Автор ставил себе целью разглядеть детали эпохи, как если бы он ничего не знал о том, что было после. Нашему подходу, напротив, ведомы начала и концы. Мы выбрали год 1948-й, год первого полупроводникового транзистора и первой долгоиграющей пластинки, год, в котором был написан великий роман о годе с цифровой метатезой – о 1984-м. Год, когда в ленинградском кинотеатре «Спартак» (бывшей кирхе Святой Анны) показывали «Дорогу на эшафот» с Зарой Леандер, вернувшейся двадцатью сонетами через двадцать шесть лет. И мы бы хотели реконструировать духовную погоду одного дня этого года. Мы выбрали день релевантный для повода к настоящему сборнику – 11 апреля 1948 года, воскресенье, – и естественным образом центрируем эту картину вокруг персоны виновника торжества.

.. Что слушали в это воскресенье?

«Не ходи на тот конец, ох, не носи девкам колец. Валенки, валенки, эх, неподшиты, стареньки». Русланову спустя пять с половиной месяцев арестовали на гастролях в Казани, а мужа, генерал-лейтенанта

Крюкова, – в Москве. За «присвоение в больших масштабах трофейного имущества». Народ говорил, что Сталин этого не любил. «Да, один генерал вез вагон барахла. На границе его задержали. Он написал Сталину. Через три дня пришел ответ: „Полковника такого-то с вещами пропустить“»!. Дело Крюкова и заодно Руслановой было, как известно, подготовкой политического процесса Георгия Жукова. Пока же понемногу разворачивалась против всенародной любимицы артподготовка. Русланова пела: «И на юбках кружева, на кофтах кружева, неужели я не буду лейтенантова жена». Литературная газета писала: «Каких „девок“ Русланова предупреждает не гулять с офицерами? Почему она не поет, что девушка (а не„девка“) мечтает полюбить офицера, у которого медали и боевые ордена? Разве это были бы плохие частушки? Мы не сомневаемся, что наши офицеры будут в выборе подруги гораздо благоразумнее, чем Русланова в выборе своего репертуара»2.

А газета по искусству добавила, не поглядев в святцы идеологических перспектив: «Кое-кто продолжает называть русскими певицами артисток, которые появляются на сцене в сарафане и лаптях и исполняют частушки под саратовскую гармонь. Но эти наряды выходят из моды даже в самых глухих деревнях, а еще больше выходит из моды „раздолье удалое и сердечная тоска“. Не случайно Л. Русланова, продолжающая линию этих певиц, с таким трудом осваивает новый репертуар. Ей надо очень серьезно подумать о своем положении на советской эстраде»3.

В эмиграции в то воскресенье отмечали десятилетие смерти другого самородка – Шаляпина:

Раз он показал мне карточку своего отца:

– Вот посмотри, какой был у меня родитель. Драл меня нещадно!

Но на карточке был весьма благопристойный человек лет пятидесяти, в крахмальной рубашке с отложным воротничком и с черным галстучком, в енотовой шубе, и я усумнился: точно ли драл? Почему это все так называемые «самородки» непременно были «нещадно драны» в детстве, в отрочестве?4

Вслед за руслановским голосом, некогда летевшим в купол из саратовского церковного хора, звучал, составляя, как азот с кислородом, особенный еврейско-русский воздух всесоюзного радио, тенор бывшего рижского кантора, ставшего в апреле лауреатом Сталинской премии, наряду с Евгением Вутетичем, Павлом Кадочниковым (за «Вы болван, Штюбинг!»), Эммануилом Казакевичем, Борисом Мейлахом, Борисом Мокроусовым (за Dm G С F Только слышно – на улице где-то Dm Е Ат Одинокая бродит гармонь), Верой Пановой, Анатолием Рыбаковым и многими другими.

Соименник премии при обсуждении кандидатур отвечал на слова, что Михаил, мол, Александрович не так давно стал гражданином СССР и нуждается потому в испытательном сроке: «Я этого певца знаю и считаю, что премию ему надо дать», но и хазан пел ему песню, в которой, как он считал много лет спустя, «прозвучали непривычные, я бы сказал, человеческие слова»5: «Среди гор провел он детство, за полетом птиц следил, получил от гор в наследство красоту орлиных крыл. Его имя, грянув громом, пронеслось за океан, стало близким и знакомым пролетариям всех стран»6.

Кто пристрастился к русской службе Би-би-си (наш коллега Димитрий Сегал вспоминает, как слышал 30 января 1948 года начальную фразу Анатолия Максимовича Гольдберга: «Умер Ганди. Что нам говорит эта смерть?»), тот в воскресенье в 19.45–20.15 на волнах 42.13,31.01, 25.68,19.91,16.95 метра слушал передачу для молодежи, а в 22.45–23.15 на волнах 42.13,31.01, 25.68,19.91 метра – обзор за неделю и «Английский по радио» из серии «Семья Кларк»7. «Страх в лживой передаче Би-Би-Си», – написал к апрелю в стихотворении «Манифест Коммунистической партии» Сергей Наровчатов. Тогда же выпущена марка «К 100-летию со дня опубликования „Манифеста Коммунистической Партии…“» (в двух раскрасках и номиналах, 30 коп. черная и 50 коп. красно-коричневая, печать глубокая, линейная зубцовка 121/2 художница – Евдокия Семеновна Буланова; так, ничего особенного, Маркс, Энгельс и книжка).

Чего не слушали по советскому радио в это воскресенье?

Шостаковича и Прокофьева, названных в Постановлении ЦК ВКП(б) «Об опере „Великая дружба“ В. Мурадели» от п февраля 1948 года. «Но есть и другая музыка, о которой говорит Сальери у Пушкина.

Музыку я разъял как труп…

И эта дикая, раздражающая музыка, напоминающая ту какофонию, которая раздается в оркестре в то время, когда музыканты настраивают инструменты, выдается за нечто новое, оригинальное. Если какой-нибудь скромный ценитель музыки осмеливался признаться в том, что он не понимает произведений Шостаковича или Прокофьева и других, что их музыка не доставляет ему никакой радости, – его грубо обзывали невеждой, а критики в экстазе славословили очередной опус, терзающий уши беззащитных слушателей.

… Повеяло свежим ветром! Это почувствовали все, кто любит музыку, песню, кто по-настоящему ценит наше великое музыкальное искусство»8. «– Для нас, поэтов, – заявила О. Берггольц, – постановление Центрального Комитета партии имеет особое значение не только потому, что поэзия и музыка наиболее часто и близко соприкасаются, но и потому, что постановление это имеет прямое отношение непосредственно к самой поэзии. В нашем творчестве мы нередко забываем, что стихи должны быть ясными, доставляющими наслаждение, что борьба за такие стихи требует усиления борьбы с формализмом, трюкачеством в поэзии, борьбы за высокую идейность поэтического творчества.

В этой связи О. Берггольц резко критикует поэму С. Кирсанова „Небо над Родиной“, поражающую читателя своей дисгармоничностью»9. «– Я очень люблю музыку, – сказала Вера Инбер, – но я не могу себе представить такое душевное состояние, при котором мне бы захотелось слушать произведения Шостаковича»10. Зато Вера Инбер на пленуме ССП горячо хвалила Федора Белкина, у которого, по мнению Ан. Тарасенкова, было много «чисто внешней созерцательности. Он любит „нейтральные“ сюжеты. То напишет о коварной щуке, которую рыболов выволок на берег, то о земле Подмосковья, которая пахнет „грибами и малиной“; то о какой-то странной девице, которая подбирает окурок любимого: „Завернула в переулок – на траве дымит окурок, подобрала и курила – будто с милым говорила“»п. Но созерцательность Белкина оказалась еще полдела. Дело Федора Парфеновича развернулось десять лет спустя, когда в телевизоре узнали его знакомые по войне, и оказался Белкин то ли гитлеровским провокатором, который «был внедрен в партизанский отряд и в удобный момент вывел на него карателей»12, то ли просто чином оккупационной жандармерии13.

А в Нью-Йорке Шостаковича («Золотой век» в Карнеги-холле) и Прокофьева (реситаль Сони Португаловой) слушали14. Эсдек Юрий Денике (когда-то делавший доклад о «Медном всаднике» в пушкинском кружке Вячеслава Иванова) вздыхал в Нью-Йорке: «Опера„Великая дружба“ была только поводом, чтобы пересмотреть вопрос о музыкальной политике и найти для музыки наиболее невинное место в системе исцеления раненых душ. Россией правят ученики Великого Инквизитора. <…> Удастся ли грандиозный замысел? Удастся ли диктатуре Великого Инквизитора убедить советских людей в том, что они только тогда и будут свободными, когда откажутся раз навсегда и от свободы и от мечты о ней?»15

О чем говорили п апреля 1948 года?

Москва – о Пастернаке, евреи – о Палестине, те и другие – о шахматах и футболе. О Пастернаке: «Недавно в разгар литературного вечера в Политехническом музее „За мир, за демократию“ приехал Пастернак. Когда Пастернак вышел на эстраду, почти весь зал поднялся с мест, аплодируя. Потом, когда Пастернак читал стихи, его вызывали неутомимо. Регламент был сломан. Не дожидаясь конца выступления, остальные участники вечера – поэты и писатели – поднялись из-за стола и вышли. Остался зал наедине с „объевшимся рифмами всезнайкой^ Что же это? Как об этом думать?»16 О Палестине (до провозглашения Государства Израиль оставалось 34 дня): «.. представитель США в общих чертах изложил план, предусматривающий установление на неопределенный срок опеки Объединенных наций, которая должна сохраняться до тех пор, пока большинство членов арабской и еврейской общин Палестины не договорится о плане создания правительства. <.. > Вице-председатель Высшего арабского комитета Джемаль-эль-Хуссейни <… > заявил, что арабы отклонят предложение об опеке. В то же время Еврейское агентство передало представителям печати заявление, в котором отклоняет новый американский план как „попытку сохранения под руководством организации Объединенных наций политики, намеченной в Белой книге 1939 года, которая принесла только страдания и смерть евреям и кровопролития и хаос в Палестине“»17. «Советская делегация считает неприемлемыми новые американские предложения и будет голосовать против этих предложений. Она по-прежнему считает, что принятое решение о разделе Палестины является правильным решением»18. «Комментируя сообщение о том, что гитлеровцы участвуют в арабских войсках, вашингтонский корреспондент агентства Интернейшнл Ньюс С. Диксон заявил, что, по сообщениям арабов, среди них имеется много эсесовцев, причем некоторые из них служили в африканском корпусе Роммеля и бежали из лагерей военнопленных в Египте, а многие из Германии»19. «Иерусалим, и апреля. Арабский командир в районе Мошмер Хаемек заявил, что в еврейских отрядах против арабов сражаются русские офицеры»20. Удрученные непрекращающимся кровопролитием на земле Израиля доброхоты предлагали перенести будущее еврейское государство в Эритрею21, а на это им указывали, что, во-первых, Эритрея должна принадлежать Эфиопии, во-вторых, не место это для расселения евреев, равно как и любого другого из европейских народов – не живется им там, и в-третьих – не хотят евреи в Эритрею22.